Кумите

— Хорошо. Значит, гордый. Значит, умный. Хорошо. А ты знаешь, гордый и умный, что сделают с твоей матерью? Ее просто выкинут на улицу прямо из реанимации, и я не уверен, что разрезанные куски срастутся…

Смысл этих слов был настолько ужасен, что Юрий даже не понял его до конца. Все это доходило до него словно сквозь какую-то пелену. Но эта пелена неожиданно придала ему резкости. Сергеев крикнул грубо:

— Что вы несете?!

— Как ты сказал? Несу? Я несу, что если до завтрашнего утра ты не внесешь сто тысяч, твою мать выкинут из больницы, разрезанную на куски в полном смысле этого слова! Ее ведь прооперировали, так? А если ты не дашь денег, с ней никто не будет возиться. Разрезанную после операции, с незашитыми глубокими ранами ее выбросят на улицу и она умрет от боли и от потери крови. Ты хоть представляешь, какую она будет испытывать боль?

— Вы сошли с ума? Повредились рассудком? Даже говорить такое — уже ненормальность! Псих! Не посмеешь! Так просто меня не запугать!

— Поезжай в больницу — сам увидишь!

Юрий сделал рывок и бросился к столу. Ему оставалось всего пара сантиметров, чтобы схватить Масловского за горло, но он поскользнулся на паркетном полу… Охранник оказался быстрее. Сергеев почувствовал, как ему в спину уткнулся твердый ствол автомата.

— Мне очень жаль, — сказал Масловский, — может, ты передумаешь?

Вместо ответа Юрий лишь выругался сквозь зубы.

— Тогда убирайся вон. И помни: за твой отказ сегодня и ты, и все твои близкие будут платить. Мать заплатит первой. Сегодня же заплатит. Вышвырнуть его отсюда!

27

Сладковатый запах домашнего пирога просачивался сквозь его одеяло. Было приятно тихо лежать в тепле. Это ведь его сказочный день, день надежды, в который исполняются любые желания. Лучший праздник — быть дома. Мама суетилась на кухне, заканчивая готовить самый вкусный на земле пирог. Он держал за лапу большого плюшевого медведя. Медведь был действительно очень большой и сильный и охранял его сон, и, засыпая, он прижимался щекой к жесткому бурому меху, немного отдававшему нафталином. Вытертый мех царапал кожу, давая знать, что его добрый друг рядом.

Он не помнил, откуда появился этот медведь. Мама говорила, что этого медведя на его первый день рождения подарил папа. Но Юра не помнил своего отца. Самое радостное ощущение дарило то, что в его жизни всегда будет мама. Добрая, улыбающаяся, сильная, веселая, самая лучшая на земле мама! Его мама. Она показалась в дверном проеме — молодая и очень красивая. Положив руку на одеяло, сказала:

— Пора вставать, милый малыш. Пора вставать, мой любимый. Солнце светит совсем ярко. Посмотри. День за окном.

Юра хотел сказать, как ее любит, высунул из-под одеяла руки, чтобы совсем проснуться… Вместе с порывом воздуха все его тело вдруг пронизала страшная, невыносимая физическая боль.

— Эй, ты! — кто-то больно ударил его в плечо. — Чего орешь? Тебе плохо?

Он потянулся на чем-то очень холодном и твердом, и все его тело снова пронзили тысячи раскаленных иголок.

— Эй, придурок! Чего орешь?

Сергеев находился в тюрьме. Он лежал на полу узкой стандартной камеры — очевидно, никто не удосужился даже положить его на койку. Какой-то толстенький кавказец сидел рядом с ним на корточках. Умерла мама, в ад попал он, Юрий.

— Где я? — с огромным трудом слова продирались из покалеченного горла.

— Где? — кавказец захохотал. — В санатории! Тебя часа три назад принесли. Ты весь в крови был, беспамятный. Думал, точно копыта отбросишь. Перепугался даже: не люблю рядом с собой покойников. А тут смотри — взял и в себя пришел. Совсем уже живой.

Его сосед не был похож на уголовника.

— Это… тюрьма?

— Здесь больше трех суток никого не держат. Сюда отвозят без документов проституток, бомжей и всяких подозрительных личностей. Меня, например, взяли на базаре без документов. Тебя, наверное, тоже. Хотя… Избили тебя здорово. Может, сопротивлялся? Обычно они так не зверствуют, если у них нет особых причин. Я все порядки хорошо знаю — бываю здесь регулярно, раз в месяц. Денег пока не могу собрать, чтобы наладить с ними отношения. Завтра меня отпустят.

Юрий осмотрелся. Прямоугольное помещение было узким и темным. Двухэтажные нары. Дырка в полу с подставкой для ног, из которой исходила жуткая вонь. Что-то вроде поломанного умывальника. И огромная, массивная дверь с оконцем и кучей всевозможных запоров — дверь, возможная только в тюрьме. Сергеев лежал прямо на бетонном полу, на спине, ноги его были неестественно вывернуты. На нем были только джинсы, носки и тонкая майка, которая была разорвана. Не его майка. Откуда она взялась, он не мог объяснить.

— Это я тебя одел, — поймав его взгляд, поспешил пояснить кавказец, — ты совсем голый был. Я подумал: еще помрешь от холода.

Краем сознания Юрий помнил, что у него были ботинки и куртка. На запястьях он увидел багровые следы от наручников.

28

Сергеев проваливался в тяжелую пропасть безумия. Но Бог отказывал ему даже в этом. Не было безумия. Только черный комок возрождающейся памяти. Памяти-проклятия — жить и помнить все.