Кухонный бог и его жена

Все злились, оттого что чувствовали себя беспомощными. Эту дорогу закрыли не японцы, а англичане. Они ею управляли и решили прикрыть, когда не смогли выбрать, какое правительство поддержать: японское или китайское. На принятие решения у них ушло целых три месяца. И когда они наконец сказали, что поддерживают Китай, кто им поверил? Нет, все, конечно, сделали вид, что рады их возвращению. А что еще оставалось?

Американцы были ничем не лучше. Они провозглашали китайцев своими лучшими друзьями. Летом даже приезжал Шеннолт с обещаниями привезти самолеты, чтобы нас защищать. Но на следующий день мы услышали, что американские компании заключают крупные сделки с японцами, продавая им топливо и металл на самолеты, те же, которые сбрасывали бомбы на Китай. Что бы ты почувствовала, услышав это? Как много пилотов, и в том числе наших друзей, погибло! Уже не было в живых половины третьего выпуска и почти всех, кого зачислили на последующие курсы, шестой и седьмой. Все совсем еще мальчишки. Вечерами пилоты рассказывали о новых смертях, новых павших героях. Сколько же горьких и злых слез мы пролили!

Но худшее ждало нас впереди, когда китайские лидеры поклонились японцам. Второй по рангу лидер Гоминьдана заявил, что Китаю надо сдаться и поддержать японское правительство. Это было равносильно приказу разрыть могилы наших предков и бросить кости псам. Кто мог до такого додуматься? Но нашлись те, кто додумался, и с каждым новым разом мы все больше теряли надежду. Иногда нам даже казалось, что мы терпели и боролись лишь ради этого унижения.

На рыночной площади часто проводились собрания, где ругали предателей и выкрикивали лозунги, чтобы поддержать боевой дух людей. Однажды я сама оказалась на таком собрании. Армейский капитан кричал в громкоговоритель, что китайский народ не должен сдаваться.

— Мы должны стремиться к сопротивлению японцам, — говорил он. — Даже если ради победы нам придется пожертвовать всей кровью хань[16] до последней капли.

Мы с Хулань удивлялись этим речам, потому что, кроме нас, в толпе не было ни единого носителя крови хань. Толпа состояла из представителей различных племен: мяо, бай, ии, хуэй, бирманцы и другие бедные горные народы и беженцы. Их вынудили спуститься с гор, чтобы послужить войне и отдать своих сыновей в солдаты и рабочие. С ними обращались как с ничтожествами, как со скотом, которому доверено только переносить грузы. Но они стояли тут, слушая патриотические речи о китайцах хань на языке, который не был им родным, хлопали в ладоши и громко приветствовали оратора. Я тогда подумала, что в горах эти люди, видимо, вели очень тяжелую жизнь. Мне вспомнилась одно мудрое высказывание, известное здесь каждому: если не можешь изменить свою участь, измени к ней отношение. Наверное, эти люди так и сделали, перестали винить во всем судьбу и поверили, что тоже стали Хань. И теперь у них появилось то, ради чего стоило сражаться. И я решила, что у этих людей есть чему поучиться.

После того дня на площади я стала понемногу менять свое отношение к жизни. Я не чувствовала, что готова умереть, нет, еще нет. Но думала так: если мне суждено скоро умереть, то я больше не буду страдать в этом браке. А если не умру, то найду способ из него выбраться.

Примерно в то же время начала меняться и Хулань. Но в ней поменялось не отношение к жизни. У нее вырос аппетит. Она с каждым днем ела все больше и больше.

Сначала я подумала, что Хулань беременна, но почему-то молчит об этом. Я знала, что ей безумно хочется иметь детей, она никогда этого не скрывала. Когда бы я ни жаловалась ей на Вэнь Фу, или на войну, или на то, как я скучаю по дому, она отвечала:

— Будь у меня такой сын, как у тебя, я бы все перенесла с благодарностью.

Но сына у нее по-прежнему не было, а она продолжала тянуть в рот все, до чего могла добраться. Она всегда ощущала голод. И я не говорю о тяге к нежнейшему тофу или ароматной жирной свинине, словом, к чему-то конкретному. Нет, она видела нищих, сотнями и тысячами входящих в город каждый день, замечала, как они истощены, как открывают рты, будто надеясь поймать что-нибудь съедобное, как кожа свисает с их костей, и ей становилось страшно.

Кажется, что она представляла, что станет такой же, если ей будет нечего есть.

Мне запомнилась молодая нищенка, прислонившаяся к стене, ведущей в старую часть города. Хулань смотрела на нее, а девушка — на Хулань, и во взгляде ее было что-то жестокое и неистовое.

— Почему она так на меня смотрит? — спросила Хулань. — Как изголодавшееся животное, готовое сожрать меня, чтобы спасти свою жизнь.

Каждый раз, когда мы проходили мимо, Хулань утверждала, что девушка становится все тоньше и тоньше. По-моему, в этой нищенке она ввдела себя в прошлом, оставшейся в далекой деревне. Как-то Хулань рассказала, что ее семья чуть не умерла от голода.