Кубок орла

До звезд перекликались в Киеве благовесты. Духовенство на все лады благословляло имена государя и гетмана. Непрестанно гремело «многая лета» и гневно звучали слова, обличавшие Кочубея. А Киев стоял пришибленный, настороженный. Не веселили его ни пляшущие перезвоны, ни молебны, ни рвущийся через открытые окна на улицу хмельной хохот московских начальных людей, пирующих у знатных панов украинских.

Кое-где за семью замками читали выпущенное гетманом во многих тысячах прелестное письмо шведского короля.

– Ой, лихо же буде!

Темными переулочками к дому Мазепы кралась Матрена. Она очень устала. Пот лил с нее. Ноги распухли от многоверстной ходьбы, ныли и саднили. Несколько раз Кочубеевна останавливалась и поворачивала назад. Глубокая вера в милость гетмана, с которой она выехала из дому, давно погасла. Она по дороге обдумала все. Перед нею раскрылся подлинный облик Ивана Степановича. Правы были родители и Искра, когда говорили, что она для Мазепы служит лишь ширмой в злых его кознях. Правда, все правда! Никогда Мазепа не был искренним с ней. В какую любовь она верила? Вечное лицемерие, игра. «Страшный старик! Как могла я не видеть твое змеиное сердце? Гетьманьшей захотелось быть. Первой панной на Украине… У-у, дурра!»

И все же встретиться надо было. В последний раз. Вывести все на чистую воду, поблагодарить. За отца, за поруганную честь. За все, за все!

Так, колеблясь, пугаясь малейшего шороха, подошла Матрена к дозорной будке. Старший сердюк вначале отказался доложить о ней гетману. Только услышав ее имя, он направился в дом и через минуту вернулся:

– Пан гетьман хворые нынче. Просили кланяться вам. А только никого не приймають.

Все складывалось так, как и следовало ожидать. Матрена молча повернулась и пошла. Один из сердюков залился ей вслед наглым смешком:

– Не тужи, дивчина! Коли гетьману больше не годишься в халявы, к нам приходи. Нас тут богацько молодесеньких да ласковых…

– Цыц! – прикрикнул старший. – Не пристало казакам надсмехаться над жиночьим горем!

Но и насмешки и участие были для Матрены уже безразличны.

Глава 16 Благо государства – прежде всего

Казнь Кочубея задержалась. Гетмана это начинало смущать: «Как бы шиворот-навыворот не пошло. Я царя хорошо знаю. Он будто спит, а одним оком добре курей бачит…»

Иван Степанович не ошибался. Государю и в самом деле было жалко погубить Кочубея. Он бы с большей охотой разделался с самим Мазепой, так как с каждым днем все сильнее верил в связь его с Карлом XII.

Но слишком крупный зверь был Иван Степанович, чтобы разделаться с ним простым росчерком пера! Как подойти к нему, когда вся украинская старшина чуть ли Богу на него не молится?

Точно оправдываясь перед собой, царь говорит своим ближним:

– Ну кто поручится, что он враг? Выполняет он все, что я ему велю, нам добро советует. За что же ополчаться против него? Жалко, что греха таить, Кочубея, да жалость жалостью, благо же государства – прежде всего.

– Благо государства – прежде всего! – единодушно подтверждали канцлер и Шафиров. – Тем паче, ваше величество, что генеральный судья человек духом слабый, даже духовенство отшатнулось от него. А гетман – сила.

Наконец скрепя сердце Петр повелел написать:

«Кочубея с товарищи казнить не инако что какою ни есть только смертью – хоть головы отсечь или повесить, все равно; о попе, который в том же приличен, соизвольте учинить по своему усмотрению…»

Получив через Голицына приказ, Иван Степанович, окруженный сердюками и русскими солдатами, немедленно поскакал к своему обозу в Борщаговку.

Кочубей спал, когда в подвал к нему неожиданно явились гетман и два московских полковника.

Лохмотья, сквозь которые виднелось покрытое синяками и ссадинами тело, сплошь поседевшая голова, смертельная желтизна лица и ввалившийся, как у древнего старца, рот Кочубея даже в холодном сердце Ивана Степановича пробудили что-то похожее на угрызение совести.

В противоположном углу, раскинув широко ноги, лежал обезмученный пытками Искра. Немигающие глаза жутко уставились в одну точку и, казалось, уже ничего не видели.

Подле Искры шевельнулась какая-то темная туша. Один из спутников Мазепы приподнял фонарь. Неверный свет лег на львиную гриву, перекинувшуюся на лицо слипшимися прядками. Туша приподнялась, и прядки поползли от щек к ушам.

Полковника передернуло:

– Как есть черви серые ходят!

В ответ прозвучал густой и тягучий, как погребальный перезвон, бас:

– Власа мои по канону отрощены, яко у Спаса и Господа моего Иисуса Христа, и, яко у пропятого на Голгофе, пропитались потом, кровью и вселенской тугой за правду нелицеприятную. За то, что глас сильный имею, за то, что не страшусь правды святой, за то, что изменника…

– А-а, Святайло пророчествует, – усмехнулся Мазепа. – Реки, отче праведный.

Неловкость, которую было почувствовал гетман, проходила. Он прикинул в уме, что перед казнью узников следует попытать. «Для москалей – пускай расскажут царю, какой я ретивый».

Повернувшись к судье, Мазепа толкнул его ногой. Кочубей вздрогнул и открыл глаза:

– Ты-ы?