Я выключил телевизор. Так не годится. Стоило ехать в такую даль, чтоб торчать в гостинице перед телевизором. Этим можно было и дома заняться. Там, по крайней мере, нет Билли Райана и ему подобных. И вообще, сидеть дома куда спокойнее, чем шастать по ночному Нью–Йорку вместе с роковыми женщинами. Я опять смалодушничал и набрал ее номер. Долгие гудки — в конце концов я махнул рукой и положил трубку. Как бы там ни было, я напишу ей. Сообщу, что скажет о ее кубке мой друг, который понимает толк в стекле, и сколько эта штука может стоить. Вдруг находка и впрямь редкостная, причем до того ценная, что Астрид придется приехать за нею в Стокгольм?
Я бесцельно вышел на улицу — над Нью–Йорком сеял мелкий дождь; я наугад заглянул в антикварные магазины на Второй авеню, а заодно осмотрел музей Гуггенхейма со всеми его картинами, успев еще несколько раз позвонить Астрид, опять безуспешно, и наконец поймал у гостиницы такси. Чтобы избежать пробок по дороге к аэропорту, я на Тридцать Четвертой улице благоразумно пересел в вертолет. Свинцово серела внизу Ист–Ривер, когда красно–белый вертолет скользнул мимо стеклянного дворца ООН над игрушечными кубиками–домами Бруклина. Далеко у горизонта угадывалась в тумане за Бруклинским мостом статуя Свободы, среди унылого однообразия городского ландшафта прямоугольниками выделялись кладбища с крохотными надгробиями, и, пока вертолет снижался над мокрыми от дождя посадочными полосами аэродрома Кеннеди, мне вспомнились слова Дёдерхультарна[21] о том, что ощущению полета свойственна чуть ли не фривольность. По крайней мере когда летишь на вертолете — словно в хрупком стеклянном пузыре.
И вот я наконец занял место у окна в сасовской ДС-10, развернул «Свенска дагбладет» и поставил поближе — чтоб был под рукой — большой стакан мартини. Под креслом я пристроил портфель с кассетой рождественских песен и кубком, который Астрид купила на блошином рынке. Медленно, лениво огромная машина двинулась к взлетной полосе, в хвосте длинной вереницы самолетов, что устремятся этим темным вечером в разные концы света. Дождь сбегал по стеклу, а снаружи, на летном поле, сверкали синие фонарики — точь–в–точь блуждающие огни где–нибудь на шведском болоте.
— Будь здорова, Астрид, — сказал я, приподняв стакан. И улыбнулся. Старая дама в соседнем кресле крепче прижала к себе сумку. Должно быть, решила, что если человек сам с собой разговаривает, значит, он со странностями, она ведь не знала, что я возвращался домой после сказочного уик–энда. Астрид я, скорей всего, больше не увижу, ее подруга заберет и кассету и кубок, но я никогда ее не забуду.
И вот снова Стокгольм. Осенний сумрак и будни. Мне предстояло много работы: антиквариат хотя и не зависит от Рождества и иных праздников, но тем не менее очень важно встретить Рождество во всеоружии, я давным–давно заметил. Не то чтобы в эту пору шли нарасхват хауптовские секретеры, наоборот. Однако и практично и выгодно иметь на прилавке что–нибудь подешевле, нестандартные, забавные вещицы, которые приятно купить и столь же приятно преподнести, подарок–то необязательно должен быть дорогим. И вообще, такие подарки не в пример оригинальнее традиционной книги очередного нобелевского лауреата или бутылки шотландского виски. Впрочем, это смотря кому даришь.
Кубок с блошиного рынка и пакетик с кассетой рождественских песен для подруги Астрид я убрал в несгораемый шкаф. Этот шкаф был в магазине изначально, и, признаться, именно он укрепил меня в решении обосноваться здесь. В самом деле практичная штука. Раньше тут обитал ювелир, и в маленькой комнате окнами во двор он вделал в стену настоящий несгораемый шкаф, большой и солидный, да еще так ловко, что, не зная о существовании дверцы, обнаружить ее почти невозможно. Деревянные панели уложены так, что дверца выглядит частью стены. Вдобавок там цифровой замок, а сама дверца стальная, чуть не в дециметр толщиной. Не скажу, конечно, что у меня так уж много ценностей, прятать особенно нечего, но старинное серебро, украшения и ост–индские чаши и сосуды из тех, что подороже ночами и в праздники обретаются именно там.
Шли дни, а о Грете Бергман ни слуху ни духу. Писем от Астрид тоже не было, хотя я написал ей. Ничего не поделаешь. Я, разумеется, понимал, что мой нью–йоркский уик–энд для нее был всего лишь случайным эпизодом, но в глубине души никак не желал признаться себе в этом, не мог выкинуть из головы мысли о ней. Однажды поздним вечером я позвонил ей, с тем же успехом, что и в Нью–Йорке. Наутро я достал синий кубок и пакет с кассетой, сел в кресло у себя в конторе и задумался. Стоит ли ждать, пока Грета Бергман сама объявится, или, может, попробовать связаться с ней? Но адреса у меня не было, я знал только, что она живет в Стокгольме.