Куб

Сначала я проглатываю предисловие. Обычно мне редко нравятся предисловия к изданиям великих, но это совсем неплохое. Беру карандаш и начинаю подчёркивать наиболее интересные и удачные места в предисловии. И вот, наконец, я погружаюсь в пучину собственно ницшеанского текста. Первая его работа: "Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм". За окном уже начинает давать о себе знать сраный новый день, но я этого не замечаю. Я жадно, увлечённо проглатываю страницы, где-то восторженно соглашаясь с автором, а где-то ожесточённо с ним споря. Усатый дух ворчливого болезненного громометателя Фридриха встаёт предо мною с этих страниц.

Я выработал особую схему общения с классиком посредством карандаша. Она заключается в системе разнообразных подчеркиваний текста. Например: одна прямая черта - "интересная мысль, в целом согласен", двойная прямая черта - "отлично сказано! полностью разделяю это мнение", волнистая линия - "очень спорное суждение, я не во всём согласен", вертикальная черта на полях - "совершенно не могу с этим согласиться", вертикальная черта на полях со знаком вопроса - "не могу въехать в смысл этой фразы".

Очень скоро я начинаю замечать, что Ницше отвечает мне! Мои подчёркивания как будто способны влиять на дальнейший текст. Все мои вопросы и возражения, появившиеся в ходе прочтения текста, почти немедленно находят своё разрешение далее по ходу повествования. Я прихожу к выводу, что чем больше я подчеркну тем или иным образом измышлений автора, тем более ясную и полную интерпретацию написанного я получу от него на следующих страницах произведения, и мой карандаш шуршит до тех пор, пока на улице не становится совсем уж светло, а глаза не начинают мне отказывать. Только тогда я вынужден прекратить своё заочное общение с великим философом.

Злая судьба привела меня, Олега, А., Дэна и Серого в выкрашенный мёртво-зелёной казённой краской пыльный и унылый коридор наркодиспансера. Мы сидим на откидных стульчиках, обитых красным дерматином, вокруг нас слоняются клинические наркоманы. Каждый из нас дожидается своей очереди на приём к врачу. Я глубоко подавлен до степени какой-то душевной оглушенности и оцепенения. Мои дружки обсуждают друг с другом как надо вести себя у нарколога, что говорить, что не говорить и т.п., но я их совсем не слушаю. Я не слышу их советов и невесёлых шуточек, погружённый в тягостное осознание того, что, мол, "докатился... доторчался". Хочется просто провалиться сквозь землю.

И вот распахивается белая дверь кабинета и молоденькая медсестра холодным и бесстрастным голосом внезапно заговорившей рыбы произносит "следующий!", взглядом приглашая войти явно кого-то из нас пятерых. Олег поворачивается ко мне и говорит: "Паша, иди - твоя очередь". Денис разрождается каким-то формальным напутствием типа: "Не ссы, не робей давай, держись увереннее!" С тягостным вздохом я встаю и перешагиваю порог кабинета.

Интерьер ослепляет своей абсолютной белизной: белые стены, белый шкафчик, белый режущий глаза свет лампы, белый халат пожилой женщины-врача, что-то строчащей за столиком. Поднимает глаза. "Здравствуйте, присаживайтесь." Сажусь на стульчик в пол-оборота к ней. Оглянувшись назад, вижу вороватые ряшки приятелей, наблюдающих за происходящим в приоткрытую дверь.

- Закройте дверь, - строго осекает их любопытство доктор. Дверь захлопывается.

Идёт спокойная, размеренная беседа пациента и лечащего врача. "Как давно употребляете?" "С какой периодичностью?" " У нас впервые?" "Пытались самостоятельно бросить?"

Внезапно увлекшись разговором, я в один прекрасный момент понимаю, что веду беседу уже вовсе не с пожилой женщиной в белом халате, а с одним своим знакомым, сокурсником по университету, и разговор от наркологической тематики неведомо как переходит в горячий философский диспут о мироустройстве, о том, что представляет из себя известный нам мир.

- Вот смотри, - увлечённо объясняю я ему, - весь мир - это большой хрустальный шар, каждая его грань самоценна, но в то же время является лишь малой частью, составным элементом всего шара...

- Нет! Всё это чушь! Мир не может быть хрустальным шаром!

Эмоциональный накал спора переходит всякие границы, мы начинаем грязно оскорблять друг друга, а затем мой собеседник позволяет себе совершить некий угрожающий жест в мой адрес, и в ответ я бью его кулаком в лицо. Он успевает уклониться, и удар приходится вскользь. Мы оба вскакиваем со своих мест и начинаем ожесточённо мутузить друг друга.

Врач нажимает на какую-то кнопочку на своём столе, секундой позже в кабинет входят двое дюжих санитаров, разнимают нас и, заломив мне руки, уводят меня вон из кабинета. Меня провожают нагловато-насторожённые взгляды дружков.

...Просыпаюсь я на диванчике в квартире своей бабушки. Один. Бессмысленно, непонимающе брожу по квартире. Тишина. Лишь постукивают часы на стене. И тут в мою голову вихрем врывается: "Уже пять часов! Мы же сегодня с Олегом договаривались замутить винта! Я должен немедленно ему позвонить!"