Кто соблазнит малых сих...

Эквиска сравнивала по простому критерию дохода, отсеивая неудачливых контракторов и вознаграждая успешных. Она скрещивала лучшие варианты, оставляя немного средств на поддержание аутсайдеров, которые, буде изменятся условия, могут стать новыми лидерами.

Я знал это наверняка, потому что это мы создали её такой. Я знал, что в ней не больше жизни, чем в адаптивном интерфейсе микроволновой печи, но, приведённая в движение, она казалась злым гением.

Она должна была делиться доходами с безымянным инвестором, который оплатил её воплощение -- но тот почти наверняка был мёртв, и каждый невостребованный грош шёл на поддержание новой итерации. Эквиска манипулировала простыми определениями, но она умела нанимать людей и настоящий её интеллект был распределённым разумом сотен исполнителей.

Она создавала секты и культы -- безымянные литературные негры писали новые гримуары и библии, неизвестные программисты обновляли её код, который проверяли третьи люди, согласно строгих и чётких инструкций. Отдельная плеяда специалистов отслеживала распространение влияния этих культов в социальных сетях.

Все они честно выполняли свою работу.

Если попросят меня дать определение абсолютному вселенскому злу, я не смогу дать лучшего определения, чем эти шесть слов. Когда-то задолго до моего рождения, были честные люди, исполнявшие свой долг. Каменщики возводили стены. Художники создавали плакаты и трафаретные надписи. Машинисты вели локомотивы от станции к станции. Химики синтезировали вещества. Сварщики соединяли трубы герметичными швами. Рабочие открывали вентили и разжигали огонь в топках печей.

Разумеется, никто из них не был виновен в гекатомбе, когда поезда влекли сотни тысяч навстречу смерти в добротно устроенных газовых камерах.

Они честно выполняли свою работу. Им не в чем винить себя.

Может быть и нам не в чем себя винить?

Отчего же тогда сосёт под ложечкой, когда давно погибший отец рассказывает моей матери, как он покупал ей серьги на годовщину, переставляя слова в сообщении, которое старше, чем я?

Может быть так и надо? Может быть это и есть то, чего хотят люди? Может быть -- почему я не могу хотя бы предположить это -- люди искренне хотят быть обманутыми и, на самом деле, мы не вправе покушаться на спасительную ложь?

И если так, то, мы совершили благо. Мы заставили биться сердце бессердечного мира, впрыснули анестетик в исстрадавшиеся жилы. Это мы, а никто иной, дали успокоение утратившим и заблудшим!

Тогда, в карточном домике, сметённом злым ветром перемен, мы создали нечто, способное присматривать за неспокойным человеческим стадом. Лишённое человеческой страсти и повинующееся лишь мере востребованности. И Эквиска, с каждой новой итерацией будет создавать честными человеческими руками новые конструкты, в которых так нуждается наш исстрадавшийся род.

И с каждым новым шагом, она будет глубже погружаться в нашу суть и давать нам то, чего мы так отчаянно страждем.

Но что же тогда скребёт меня изнутри грудной клетки, когда я вижу постаревшую мать, вколачивающую строку за строкой в машинные недра? Почему в глазах моей сестры я вижу ту нещадную уверенность, которая взымает факелы праведных над кострами еретиков? Отчего мне так страшно?

Что страшит меня?

Боюсь ли я химеры-совести, которая не даёт мне принять завтрашний день таким, как он должен быть, или это дрожащая рука на тормозном кране поезда, влекущего невинных к парам цианида в душевых бараках?

Стучит, громыхает во мне: "я всё сделал, как должен был сделать".

Воет и рычит во мне: "я породил зло, которое за пределами человеческого понимания".

Качаются весы. Я будто вижу их. В непроглядной тьме осеннего сумрака, холодные стальные чаши всё никак не обретут равновесия. Я швыряю на них шматы себя и не могу заставить склониться в какую-то сторону.

Или я породил зло, или я готовлюсь уничтожить благо. Я стал на службу зла или я собираюсь стать ему на службу.

Я видел, как страшно было Ольге. Я знаю, что ей было бы проще, если бы Эквиска канула бы в Лету. И Дим-Димычу было бы проще. Пожалуй, проще было бы и мне, если бы совокупность обстоятельств вынесла бы решение за меня.

Но я знаю, что за меня никто не решит. Дим-Димычу проще подчиниться чужой воле, сам он простой машинист на возведённой нами магистрали. Ольга примет любой исход, который преподнесут ей уверенным голосом. Лёха свободен от выбора, он не имет срама, погибший за свою уверенность в гротескной трактовке тысячелетних текстов.

Получается, решать мне. За себя, за Ольгу, за Лёху, за Дим-Димыча, за мать и сестру и за тысячи тех, кто вовлечён в машинные интриги Эквиски.

Как хотелось бы мне, чтобы явился некий Иерофант, хранитель древних ключей, и дал простой знак. Но его не будет. Будет подслеповатый взгляд сквозь линзы очков, выцветшие локоны и беседа с мертвецом. Будет безразличная машина, которая повторяет себя в новых обличиях, вовлекая в спираль обмана новые души -- или внечеловеческий целитель, способный наложить лекарство на самые глубокие наши раны.