Кто не верит — пусть проверит

Поэтому сотни негров бежали от своих хозяев и скрывались в лесах и в домах добрых людей. Гуманные принципы «моравских братьев» не допускали рабства, и они предоставляли несчастным чернокожим беглецам приют в своих далеких и уединенных поселениях. Чехи даже выкупали многих негров и отпускали их на свободу. Но укрывать взрослого негра, хорошего работника, было, конечно, опасно, потому что на Юге закон предоставлял всесильным рабовладельцам право преследовать и при помощи оружия возвращать беглецов к себе на хлопковые и табачные плантации.

Лишь в середине XIX века в Соединенных Штатах Америки вспыхнула гражданская война. Война Севера против Юга. Северные штаты во главе с президентом Авраамом Линкольном завоевали тогда свободу черным рабам. Рабство было отменено.

После погибших беглецов, рабов и рабынь, часто оставались дети, маленькие негритята. Одни на всем свете, без родителей, замученных рабским трудом, найденыши, беспризорные малыши, черные, как ночь. И «чешские братья» предоставляли этим детям приют. Принимали их в свои семьи, как равных, одевали их в такое же платье и обувь, какие носили чешские дети, давали чешские имена и фамилии, посылали их в чешские школы. Маленькие чернокожие вырастали среди чехов и говорили по-чешски. Вот как случилось, что сейчас в Америке много негров, которые окончили чешские школы, бегло говорят по-чешски или даже по-моравски и очень гордятся этим.

Среди наших земляков в Америке о них ходит много веселых анекдотов. Я сам видел таких чернокожих чехов.

— Видел и говорил с ними по-чешски?

— Конечно. Некоторые из них даже не знают другого языка. Как-то один чешский коммивояжер, звали его Пршецехтел, ехал из Чикаго в Аустин в Техасе. Попал он на какую-то затерянную в техасской пустыне станцию, где нет ничего, кроме песка, кактусов и реклам автомобильных фирм. Ни хлопок, ни табак там не растут. Коммивояжер по продаже косметических товаров пан Пршецехтел обливался п отом и скучал. Переходил с места на место, но солнце пекло и в тени. Вдруг ему показалось, что он слышит, как кто-то говорит по-чешски. И даже не по-чешски, а так, как у него на родине, в Коетине, по-ганацки. Пан Пршецехтел оглянулся. Никого. Только два негра сидят на шпалах. Он решил, что его хватил солнечный удар и начался бред. И снова: этакая сочная, протяжная ганацкая речь. «У меня жар», — подумал паи Пршецехтел. Снова взглянул на негров — как будто чешская речь доносилась оттуда. Он не поверил своим ушам, подошел поближе и спрашивает одного из негров: «Извините, пожалуйста, вы чех?» А сам думает: «Глупо в техасской пустыне спрашивать негра, не чех ли он. Уж не спятил ли я?» Представляешь, как поражен был пан Пршецехтел, когда убедился, что он вовсе не сошел с ума, ибо негр спокойно, ничуть не удивясь, ответил: «Нет, я мораванин».

— Папа, а ты с этим негром разговаривал?

— Нет, Кнопочка, я говорил с другим. Кроме того, я лично знал Пепика Краля, а это что-нибудь да значит!

— Я тоже знаю одного Пепика Краля, с Юнгманки. [29]

— Но мой Пепик Краль был негр, черный, как сапог. Крали были бедной многодетной деревенской семьей. Они давно переселились в Америку, и их застал кризис. Старик Краль, — кажется, он был слесарем, — потерял работу и не знал, как прокормить жену и своих пятерых детей да шестого чернокожего, которого усыновил где-то по пути. Сиротка был маленький, черненький. Крали пожалели его и сказали: «Если прокормим пятерых, то хватит и шестому». Когда им пришлось совсем туго, старшие мальчики пошли на работу. Пепик-негритенок взял свою любимую гармонику и отправился играть по кабачкам. Ходил он в чешские кабачки, в спортивные клубы, на чешские и словацкие праздники. Играл и пел чешские и словацкие народные песенки, которым научился дома. Все любили чешского певца, и Пепик Краль хорошо зарабатывал. Столько, что мог даже посылать своему белому отцу. Пепик был очень славным парнем. Но надо сказать, что никто не встречал его с такой радостью, как пенсильванские горняки в Питсбурге, или сапожники в Бингемтоне, или парни с чикагских боен. Но были и такие кабачки, откуда Пепика выставляли за дверь.

— Почему?