Ксения

...Был месяц август. О август, месяц расставаний, месяц дальних дорог! В августе мы расстаемся с теплом, с зеленым свежим листом, с блаженной и тихой ночью. Лето, прощай, прощай, надежда, прощай, ночное свиданье. На Лаврентия тихо волнуется вода, вода засыпать не хочет, в ней тоже своя душа, и эта душа грезила летом о счастье, о кувшинках ласковых белых, о дерзких тростниках, о крутобоких ладьях, о дождике звонком. В августе расстается с мечтою вода, и звезду далекую синюю принимает в свою купель, хоронит на дно.

О звезды месяца августа! Вы летите на землю, кропя нас безмолвным своим блистанием. И мы смотрим, закинув головы, тянем к вам руки, чтобы добыть хоть одну. Чтоб коснуться ее холодного света, приложить к груди и насытиться тайной иных миров, где нет горя, несчастья, где все покойно, безмолвно и вольно. Где все покинувшие нас слетятся с тихой улыбкой, утолят наши боли, возродят надежду, увлекут в парящий небесный чертог.

Помни же месяц август. Всех помни, кого увел. Всех помни, кого оставил. Серебряной нитью их повяжи. Через годы, через непомерные версты перекинь для них мост чудесный. И тем мостом пусть бредут они вечно друг к другу, над головою светя прозрачной твоею звездой...

Он прожил еще несколько дней. Не мог говорить, только смотрел. И она молчала. Не надо им было слов. За эти предсмертные дни души их слились в одну нерастанную, и столько блаженства, столько покоя, тихого восторга, столько боли, горести и тоски испытала она, что, соединившись, все эти чувства сделали ее вечной, парящей над временем и беспредельным миром.

Только одно видение посетило его перед самым концом. Раскрылись вдруг стены горницы. Пахнуло запахом свежей хвои. Сосновый бор поднялся до неба. Из зеленых ветвей выглянул лось и посмотрел влажным взглядом. А за ним две бабушки в платочках, сморщенные, улыбчивые, стали махать руками, звать. За стволами мелькнуло белое платье, и он пошел к нему неверным шагом, протягивая руки и силясь выговорить несказанно прекрасное имя...

ЭПИЛОГ (1622 г.)

Зелены луга вокруг Суздаля, до самого Семена-летопроводца зелены. И в зелени этой поляны то желтых цветов, то синих, то белых, рассыпчатых, с горько-дурманным запахом.

Как всегда, в этот день она пошла собирать цветы. Каждый год десятое лето подряд уходила в луга и там сидела подолгу, плетя венки, вспоминая те дни августа, те короткие дни, когда судьба соединила их навечно.

Десять лет минуло, день в день. Это были годы уединенья, тихой думы, созерцанья огромного мира, стоящего вокруг на прозрачных небесных столбах.

Сегодня идти было тяжко. Послушница, жившая в келейке напротив, уговаривала, не пускала:

— Куда ты, матушка царевна? Смотри, лица на тебе нет. Какой уже день недужна. Еще приключится чего с тобой.

— Я знаю...— ответила она тихо.— Я за цветами иду.

Обошла белые стены Покровского монастыря, перебралась через мостик, накрывший тихую реченку, и оказалась среди трав, поющих птиц, под радостно голубым небом с сияющим солнцем в самой верхушке.

Цветов было пропасть. Одни ластились к ногам, другие сердито били сухими головками, третьи прятались, испуганно выглядывая из мелких кустиков.

Она брала только Те, которые к ней просились. И не срывала, сами они подпрыгивали и ложились к ней на ладони. Она отобрала дюжину самых повадливых, глядящих прямо в глаза и лепечущих детские свои речи: «Ксенюшка, меня, меня! Я первый к тебе просился!», «Нет, я!», «Акся, со мной поиграй!». Сняла с пальца витое серебряное колечко, пропустила в него тонкие стебельки. И цветики сразу перемешались, защебетали между собой, то милуясь, то ссорясь.

Пекло солнце. Нехорошо было в груди. Она отерла лоб, присела у дорожного камня. Вдали показались двое. Белоголовый мальчик вел слепца с гуслями через плечо.

Около Ксении мальчик остановился, поклонился низко, проговорил тонким голосом:

— Бог в помощь, матушка-странница. Нет ли испить у тебя водицы?

Она дала им воды из своей баклажки, покормила сытным монастырским хлебом. Слепец произнес:

— Помогай тебе бог. Больно уж жарко, пересохло горло. А теперь ничего, теперь и спеть можно. Что пропеть тебе, странница?

— Да спой, дедушка бахарь, что хочешь,— сказала она.

Он сел, положил на колени гусли.

— Спою я тебе, мать, про то, что сам видал. К чему прикоснулся. Я ведь, бывало, в царских хоромах певал. За сладкий голос любили меня, а больше всего любила царевна. Про Ксению-то, дочь Годунова, слыхала? Любит ее народ. А я знавал царевну, пел для нее. Потом пришел на Москву Гришка-расстрига, выколол мне глаза за то, что разглядел я его. И Ксению загубил. В холодный заточил ее монастырь. И не видал больше я Ксенюшку свою черноглазую. Кабы ты знала, мать, что это было за диво. Я теперь по земле хожу, про Ксенюшку ведаю. Послушай и ты.

Он тронул струны и тихо запел: