Крысолов. На берегу

— Мы переписывались, — сказала она и продолжала торопливо: — После Сидотона мы писали друг Другу почти каждую неделю. И один раз встретились — в Париже, перед самой войной. В июне. — Чуть помолчала и прибавила очень тихо: — Год назад, сегодня почти год.

— Моя дорогая, я понятия не имел… — сказал старик.

— Да, — сказала Николь, — я тоже ничего не говорила родителям.

Оба замолчали. Хоуард пытался собраться с мыслями, надо было на все взглянуть по-новому.

— Вы говорите, вам написали из эскадрильи, — сказал он наконец. — Как же они узнали ваш адрес?

Она пожала плечами.

— Наверно, Джон так распорядился, — сказала она. — Он был очень добрый, мсье, очень-очень добрый. И мы были большими друзьями…

— Должно быть, меня вы считали совсем другим, мадемуазель, — тихо сказал Хоуард. — Очень черствым. Но, поверьте, я об этом понятия не имел. Я ничего не знал.

Она не ответила. Немного помолчав, старик спросил:

— Можно задать вам один вопрос?

— Ну конечно, мсье Хоуард.

Он смущенно отвел глаза и, глядя в одну точку, спросил:

— Ваша матушка сказала мне, что у вас горе. Что был один молодой человек… и он погиб. Конечно, это был кто-то другой?

— Никого другого не было, — тихо сказала Николь. — Никого, только Джон.

Она тряхнула головой и выпрямилась.

— Вот что, надо разложить тюфяк, а то не останется места у стены.

Поднялась, чуть отодвинула его и начала стаскивать верхний из кипы мешков с соломой. Хоуард, вконец растерянный, нерешительно стал помогать, и минут пятнадцать они готовили для себя постели.

— Ну вот, — сказала наконец Николь, отступила и оглядела плоды их трудов. — Лучше уже не получится. — И нерешительно посмотрела на старика. — Вы сможете на этом уснуть, мсье Хоуард?

— Конечно, моя дорогая.

Она коротко засмеялась:

— Тогда попробуем.

Он стоял над двумя тюфяками с одеялом в руке и смотрел на нее.

— Могу я задать вам еще один вопрос?

Николь посмотрела ему прямо в глаза.

— Да, мсье.

— Вы были очень добры ко мне, — тихо сказал Хоуард. — Мне кажется, теперь я понимаю. Это ради Джона?

Долгое молчание. Девушка застыла, глядя куда-то вдаль.

— Нет, — наконец сказала она. — Это ради детей.

Он не совсем понял, о чем она, и промолчал.

— Теряешь веру, — тихо сказала Николь. — Думаешь, что все — ложь, все плохо.

Хоуард посмотрел с недоумением.

— Я никак не думала, что кто-то может быть таким же добрым и смелым, как Джон, — сказала она. — Но я ошибалась, мсье. Есть и еще такой человек. Его отец.

Она отвернулась.

— Итак, надо спать.

Теперь она говорила деловито, почти холодно; старику показалось, она воздвигает между ними преграду. Он не обиделся, он понял, откуда эта резкость. Она не хочет, чтобы он еще о чем-то спрашивал. Не хочет больше говорить.

Он лег на тюфяк, поправил жесткую соломенную подушку и завернулся в одеяло. Девушка устроилась на своей постели по другую сторону от спящих детей.

Хоуард лежал без сна, мысли обгоняли друг друга. Что-то было между этой девушкой и Джоном; пожалуй, он и прежде смутно об этом догадывался, но догадка не всплывала на поверхность сознания. А теперь вспоминалось: пока он был в доме Ружеронов, то и дело проскальзывали какие-то намеки. Так неожиданно повторила она обычное присловье Джона о коктейле, вдруг сказала по-английски «глотнуть горячительного полезно», — теперь он припомнил, как от этих ее слов что-то больно дрогнуло внутри, и все же он не понял…

Так насколько же тесной была эта дружба? Они часто переписывались и даже встретились в Париже перед самой войной. Прежде он об этом не подозревал. Но сейчас, мысленно перебирая прошлое, вспомнил — тогда, в июне, два раза подряд мальчик не навещал его в субботу и воскресенье; он-то думал, что обязанности командира эскадрильи помешали сыну повидаться с ним или хотя бы позвонить. Может быть, тогда Джон и ездил в Париж? Да, наверно, так.

Его мысли вернулись к Николь. Еще недавно она ему казалась престранной молодой особой; теперь о ней думалось по-иному. Он смутно начал понимать, как непросто ее положение из-за Джона и из-за него, Хоуарда. Матери она, видно, очень мало рассказала о Джоне; она затаила свое горе и молчала, ничем его не выдавая. И вдруг, нежданно-негаданно, в дверь стучится отец Джона. К ее тайному горю он прибавил еще и смятение.

Старик опять беспокойно повернулся на своей постели. Надо оставить ее в покое, пусть говорит, если захочет, а если нет — пускай хранит молчание. Если ей не докучать, может быть, со временем она и откроется ему. Ведь она сама пожелала сказать ему о Джоне.

Долгие часы старик лежал без сна, опять и опять все это обдумывая. Потом наконец уснул.

Среди ночи его разбудили рыдания. Он открыл глаза; плакал кто-то из детей. Хоуард сел на постели, но Николь опередила его; пока он окончательно проснулся, она уже подошла и опустилась на колени подле мальчугана, сидящего на тюфяке; Хоуард увидел страдальческое лицо ребенка, красное и мокрое от слез.