Крысолов. На берегу

Вероломные англичане, которые навязали нам эту войну, обращены в беспорядочное бегство и изгнаны из нашей страны. Настало время подняться и истребить этих толстосумов, подстрекателей войны, где бы они ни скрывались, иначе они ввергнут Францию в новые бедствия.

Эти негодяи рыщут по стране и скрываются в наших домах, точно мерзкие паразиты; они готовят акты саботажа и шпионажа и сеют раздор между нами и немцами, которые заботятся только о том, чтобы установить мирный режим в нашей стране. Если действиям этих тайных агентов и гнусных шпионов не воспрепятствовать, немцы задержат наших отцов, наших мужей и сыновей в длительном плену. Помогите вернуть наших мужчин, искореняйте эту заразу!

Если вам известен скрывающийся англичанин, ваш долг сообщить о нем жандармам или первому же германскому солдату. Это очень просто, так может поступить каждый, кто хочет принести мир и свободу нашему возлюбленному отечеству.

Всякого, кто укрывает этих негодяев, ждет суровая кара.

Да здравствует Франция!»

Хоуард дважды спокойно прочитал листовку. Потом сказал:

— Видно, и я один из этих негодяев, мадам. Если так, я полагаю, лучше мне уйти одному с детьми.

Об этом нечего и думать, сказала она. И потом, Николь ни за что не согласится.

— Ну еще бы, — сказала девушка. — Все складывается так, что вам просто невозможно ехать одному. Вы далеко не уйдете, немцы быстро догадаются, что вы не француз, хоть вы и переоделись. — Она с отвращением скомкала листовку. — Это сочиняли немцы. Не думайте, мсье Хоуард, французы так не говорят.

— Это очень близко к истине, — сказал он горько.

— Это гнусная ложь! — возразила Николь и вышла из комнаты.

Старик, пользуясь удобным случаем, обратился к матери:

— Ваша дочь сильно изменилась с тех пор, как мы были в Сидотоне, мадам.

Та подняла на него глаза.

— Она много выстрадала, мсье.

— Мне крайне прискорбно это слышать, — сказал Хоуард. — Может быть, вы мне что-то объясните… тогда я постараюсь избежать в разговоре всего, что могло бы ее огорчить.

Мадам Ружерон изумленно посмотрела на него:

— Так вы ничего не знаете?

— Как же я мог узнать что-либо о горе вашей дочери, мадам? — спросил он мягко. — Вероятно, это случилось уже после нашей встречи в Сидотоне.

С минуту женщина колебалась. Потом сказала:

— Она любила одного молодого человека. Но все тогда было еще очень неопределенно, и теперь она со мной об этом не говорит.

— Молодежь вся одинакова, — негромко сказал Хоуард. — Мой сын был такой же. Этот молодой человек, вероятно, попал в плен к немцам?

— Нет, мсье. Он погиб.

Быстро вошла Николь с фибровым чемоданчиком в руках.

— Это мы положим в вашу коляску, мсье, — сказала она. — Ну, вот, я готова.

Больше некогда было разговаривать с мадам Ружерон, но Хоуард понимал — главное ясно; в, сущности, именно этого он и ожидал. Тяжелый удар для бедняжки, очень тяжелый; пожалуй, их путешествие, хоть и небезопасное, отчасти пойдет ей на пользу. Немного отвлечет мысли, а тем самым приглушит боль.

Пора было двинуться в путь, поднялась суета. Все гурьбой спустились по лестнице; многочисленные свертки с провизией, которые приготовила мадам Ружерон, уложили в коляску. Дети толпились вокруг и мешали.

— Мы пойдем туда, где танки, мистер Хоуард? — спросил Ронни по-английски. — Вы говорили, мне можно будет покататься с немцами.

— Это в другой раз, — по-французски сказал Хоуард. — Пока с нами мадемуазель Ружерон, старайся говорить по-французски, Ронни; не очень любезно разговаривать так, чтобы другие люди не могли понять.

— Правда, правда, мсье! — поддержала Роза. — Я сколько раз говорила Ронни, это невежливо — говорить по-английски.

— Очень неглупо, — тихо сказала дочери мадам Ружерон.

Девушка кивнула.

— Я не говорю по-английски, мсье, — вдруг сказал Пьер.

— Да, Пьер, ты очень вежливый мальчик, — сказал Хоуард.

— А Биллем тоже вежливый? — спросила Шейла, она говорила по-французски.

— Вы все вежливые, все tres bien eleves[78], — сказала Николь. — Ну, вот мы и готовы. — Она обернулась и поцеловала мать. — Не волнуйся, — ласково попросила она. — Через пять дней… ну, может быть, через неделю я опять буду дома. Ради меня, мама, не горюй.

Мать бросило в дрожь, казалось, она разом постарела.

— Prenez bien garde[79], — в ее голосе послышались слезы. — Эти немцы такие злые и жестокие.

— Успокойся, — мягко сказала Николь. — Ничего со мной не случится. — И повернулась к старику. — En route done, Monsieur[80] Хоуард. Пора.

Они двинулись по улице; Хоуард катил нагруженную коляску, а Николь присматривала за детьми. Она достала для старика довольно потрепанную черную шляпу, которая в сочетании с его серым костюмом и коричневыми туфлями придавала ему вид настоящего француза. Из-за детей шли медленно; девушка шагала рядом с ним, кутаясь в шаль. Вскоре она сказала:

— Дайте я повезу коляску, мсье. Это больше подходит для женщины — так принято у простых людей, а нас сейчас судят по одежде.

Он уступил ей коляску: нельзя выходить из роли.