Крыши наших домов

И все-таки, каким бы подавленным ни было в тот вечер настроение у всех троих, Жильцов подумал вот о чем: почему начальник штаба оставил, в сущности, самый главный разговор напоследок? Получилось так, что о важнейшем деле было сказано вскользь, будто оно вспомнилось Юркову вообще случайно, буквально в последнюю минуту перед отлетом. Жильцов не мог и даже не хотел допустить мысли, что майора больше всего заняла история с лейтенантом Кокоревым, вернее, с его выпивкой. Стало быть, он просто спокоен за нас, ну а обычные грозные слова на прощание — так, для проформы, что ли. Это уже само по себе было хорошо.

О том же самом, но мимолетно и как бы нечаянно подумал и Кокорев. Его удивило, что весь сегодняшний дневной разговор свелся в общем-то к нему, и только уже поднимаясь по трапу, майор вспомнил что-то важное, о чем должен был, видимо, вспомнить и поговорить с командиром раньше и подробней. Но тут же Кокорев и думать перестал об этом: ничего доброго этот визит начальника штаба ему не сулил, и Кокорев раздумывал над тем, какие же на него посыплются проработки и «фитили». В том, что они будут, и будут во множестве, он, разумеется, не сомневался и знал, что нервного напряжения ему хватит до конца командировки, потому что раньше начальство ничего не предпримет, если только его не заменят здесь.

Но больше всего его поразило, во-первых, то, что Жильцов не сообщил в эскадрилью о выпивке, хотя и обязан был сделать это, а еще больше, что пытался защитить его перед начальником штаба. Вот это было совсем уж и неожиданным и непонятным!

Такое ощущение он испытал однажды, в детстве. Огрызком мела Кокорев — не то четырех- не то пятиклассник — писал на стене какую-то похабщину, вдруг его кто-то взял за ухо. Вырываться было бесполезно. Он мог только морщиться от боли и нудно повторять: «Я больше никогда не буду, пустите меня, дяденька... Я больше никогда...» Рука, державшая ухо, разжалась. Конечно, он мог бы убежать, он здорово умел бегать, но, взглянув на человека, который высился над ним, Кокорев обомлел: директор школы! Гроза, а не человек, и фамилия под стать характеру — Гетман. «Возьми тряпку», — тихо сказал Гетман. Мальчишка метнулся, схватил какую-то ветошь, валявшуюся поблизости, а Гетман уже уходил — уходил, не оборачиваясь, зная, что Кокорев обязательно сотрет эту мерзость. Он стер и еще три или четыре дня дрожал и ждал, когда в школу вызовут родителей или его самого потянут в угрюмый директорский кабинет, но родителей не вызывали, и его тоже. Встречаясь с директором в коридоре, Кокорев отступал к стене, словно пытаясь вдавиться в нее, а директор проходил мимо — ни взгляда, ни слова...

Стало быть, думалось ему, Жильцов поступил точно так же? Его даже развеселило то, что он угадал этот, не очень-то хитрый педагогический ход, и настроение сразу исправилось — да бог-то с ним, что будет потом, после!..

Каланджи ушел к вертолету, Жильцов выклянчил у него «на пару часов» детектив и читал, ухмыляясь. Кокорев чувствовал: вечер опять будет пропащий, в лучшем случае они пойдут в комнату отдыха и будут смотреть телепередачу. А сейчас на танцы, хотя бы в тот Дом культуры и к той Ниночке, черт с ним!

— Вы никуда не собираетесь, командир? — спросил он.

— Нет. Вы хотите прогуляться?

— Я где-то читал, что если лошадь долго держать в стойле...

— Лошади не пьют коньяк, — сказал Жильцов, переворачивая страницу, и вдруг Кокорев подумал, что Жильцов перестал читать, что он просто так смотрит на строчки, а сам внутренне напрягся в предчувствии разговора. И если только что Кокорев испытывал легкое, даже, пожалуй, веселое чувство какой-то приподнятости — оно рухнуло тут же, и он раздраженно сказал:

— Вы что же, командир, всю дорогу собираетесь меня в этот коньяк носом тыкать? Сообщили бы сразу по начальству, и дело с концом.

Жильцов отложил книгу и повернулся к нему. Он долго разглядывал Кокорева, будто не знал, с чего начать этот нелегкий, долго назревавший разговор, и ответил наконец:

— Слушайте, лейтенант, вы что же, сидите и думаете небось, какой тиран вам попался? Этакая помесь сухаря с воблой — и сам не живет, и другим жить не дает?

— Приблизительно, — усмехнулся Кокорев. — Хотя...

— Ну, слава богу, оговорку сделали, — сказал Жильцов. — Я тоже хочу сегодня с вами начистоту. Не так-то уж трудно было узнать вас за эти несколько дней. И вовсе не потому, что я так уж здорово умею разбираться в людях. Просто вы сами как на ладошке...

— Забавно, — вновь усмехнулся Кокорев.

— Все, что вы услышите потом, — сказал, чуть поморщившись, Жильцов, — будет содержать мало забавного. Сегодня я убедился в вашей честности, впрочем, у меня и раньше не было оснований сомневаться в ней... А в остальном — уж извините, лейтенант, — вы еще мальчишка, и напрасно усмехаетесь, — мальчишка, не желающий понять, что в двадцать пять лет это совсем черт знает что! Ни ответственности, ни хотя бы желания поглядеть на себя со стороны.

— Факты? — сказал Кокорев. — Кроме выпивки, разумеется.

— Болтовня, — резко ответил Жильцов. — Вы ухитряетесь болтать даже во время полета.