Крыша мира

— Значит, гиссарцы — ишаки! — поднял голову Гассан — он укладывал в юрте снятые с коней седла и куржумы. — Сколько их ни бьет Рахметулла, они не становятся тиграми. Или святой Алий за Рахметуллу? Ты как думаешь своею длинной бородой, Салла?

Саллаэддин только сплюнул.

— На самом же деле, — продолжал джевачи, неодобрительно смерив взглядом Гассана, — тигр произошел, как известно, не от ишака, а от человека.

— От человека? Ну, мы слушаем, Джафар-бей!

— Было так, — степенно начал бухарец, сматывая на руку свисавшие из-за пояса четки. — Сказание верное: не от живых людей — от подлинной книги. Был на Иране сильный князь — палавон-богатырь, не знавший соперников в поединке: подобный Рустему. Повоевал все окрестные царства, всех — сколько ни было знаменитых бойцов в крае — поубивал. И возгордился сердцем. Не человеком, говорит, мне быть, но дивом. Сказал — сделал. Поехал в восточные горы, за дивью заставу, заколол на дикой скале любимого боевого коня: не скакать мне отныне — летать дивьим лётом по воздуху. Собрались на конскую боевую кровь дивы, обсели кругом, смотрят — грозят зубом. Не испугался палавон, заявляет: «Хочу стать дивом». — «Если так, — говорят дивы, — подожди, вызовем старшего». Вызвали. Сметнул див косматый конский труп со скалы, сел на крови, говорит: «Рассказывай свои подвиги». Стал рассказывать палавон, когда убил, сколько; известно, каков подвиг палавона: счетом голов ведет он счет делам. Слава! Три дня считал палавон: не кончил. Старший див говорит: «Довольно: завалил ты трупами ущелье до самых ледников. Слава! Но вот чего ты не сказал нам: кровь-то человечью ты пил или нет?» — «Нет, — отвечает палавон, — я человек сильный: не солгу. Не пил». — «Ну, так пойди, выпей. В этом первое отличье человека от дива».

Вернулся в долину палавон, видит: на дороге странник — первый человек, которого встретил он после дивьего ущелья. Худой да изможденный — известно, какие бывают странники. Свалил его палавон одним взмахом на землю, припал над ним на четвереньки, прокусил горло, нахлебался крови. Поднялся, спешит к дивам обратно. «Ты что же так скоро?» — «А что же мне время терять, — бахвалится палавон, — у первого встречного выпил я крови из горла. Разно обличье людское, но кровь ведь у них одна: что у эмира, что у нищего». Переглянулись между собою дивы, говорят: «У, чох якши! Теперь покажи нам, какая твоя сила». — «Да я уже рассказал вам все, все свои подвиги». — «Ну, это что, — отвечает старший. — Нет, ты такое своей силе придумай, чего никто еще до тебя не делал: в этом второе дивье отличье, — у нас каждый — особый по делам, без примера». Стал думать палавон. Три дня думал: что ни придумает, все было: или в сказке, или в песне, или сам видел, — словом, было уже с кем-нибудь на деле. Наконец удумал. «Могу, — говорит, — принести стельную корову в зубах». — «Вот это здорово! — смеются дивы. — А ну, принеси». Побежал палавон, подобрался к ближайшему стаду, сломал спину пастуху — чтобы не мешал, — ухватил за загривок зубами самую толстую корову, перекинул себе на плечо, принес дивам. Опять переглянулись, говорят: «Чох якши — очень хорошо: сила у тебя есть, жалости в тебе нет. Теперь — только третье тебе испытание. Ты на боль терпелив?» Смеется палавон: «Навали на меня ту вон гору — выдержу». — «Нет, — говорит старший, — зачем гору? А вот если тебя плетьми высечь, что ты скажешь?» Пожал плечами палавон. «А мне что? Секите, сделайте одолжение». Стали сечь его дивы плетьми — всю спину исполосовали: черные вздулись полосы на желтой коже: смугл был палавон. Били-били, терпит. «Теперь, — говорит старший, — хлестните его хорошенько по лицу». Ударили — раз, другой: терпит. Били — до того, что глаза закруглились, вся кожа кровяными шрамами взбугрилась: терпит.

«Довольно, — говорит старший. — По трем испытаниям дал ты ответ, и вот теперь тебе наше дивье решенье… Жалости в тебе нет, и кровь человеческую ты выпил, смеясь: так делают и дивы; по этому поступку ты перестал быть человеком, и человеком больше не можешь быть. Но ты дал бить себя плетью, как раб: оттого твой путь от человека не к нам, дивам, — а вниз к зверю. И кровь пил ты по-зверьи: не всякого горла касается дивий зуб. А так как на второе задание наше ты выбрал сам себе задавленную корову и крался ты к ней ползком, — твой жребий собственным твоим решением уже сложен, полосатая спина! Мы дадим тебе клыки и когти дива и дивью шерсть: она прорастает цветом твоей кожи. Это отличье ты заслужил честно. Но лёту тебе не дано: ты будешь бегать по-звериному, пастью к земле, так, как пил ты человеческую кровь: мы, дивы, пьем ее стоя. И будет твое имя — тигр». Так и осталось.

— Опять неудача гиссарцам, — засмеялся Гассан. — Они таскают коров во двор Рахметулле, хотя и не зубами; бьют их плетью — и по спине и по лицу. Это все подходит. Но человечью кровь пьет Рахметулла, а не они: нет, стало быть, полного круга… Видно, так и не стать тиграми гиссарцам… Эге, смотри, что там, у костров, таксыр?