Крымский щит

– Спрячься, дура! – лениво шлёпнул его по русой макушке Хачариди, как ни в чём не бывало продолжая лежать на спине, беспечно жуя соломинку из подстилки и жмурясь на жидковатое апрельское солнышко. – Какие, на хрен, наши…

Володька зарылся лицом в солому, сушенную больше человеческим теплом, чем солнцем.

– Так ведь?

– Как ведь? – передразнил его Серега в своей обычной, малопонятной, честно говоря, манере – возьмёт и вывернет твои слова как наизнанку, а то и просто повторит, но чувствуешь – подкалывает.

Впрочем, с той же обстоятельной ленцой он уже засаживал сверху ствольной коробки пулемёта магазин и… Только солома порхнула: кувыркнулся за дощатый борт, крикнув:

– Я под мост, ты на мост!

– А на мосту ворона… – проворчал Володька, вскидываясь на локти, – нахватался-таки у своего кумира – и подтягивая свой «шмайссер» за шлёвку ремня.

Зачем Сергею Хачариди понадобилось под мост нырять, он понял уже после того, как весь почти отряд засыпал нехитрое уличное укрепление немцев шквальным огнём: захлопали винтовочные выстрелы, зачастили пулемёты, закашлялись «шпагины»…

Застрекотал по-сорочьи и Володькин МП-40.

Защитники моста, мгновенно протрезвев и сообразив, что сопротивление наступающей силе просто самоубийственно, тотчас же заткнулись и, видимо, отступили.

Вот тут-то с береговой низины и врезал памятный «чешский трофей» Хачариди. Когда Серёга успел сообразить, что, отступая, бойцы «русского батальона» – с высоты противоположного берега не видимые – будут непременно просматриваться снизу, в створ берегового овражка? Непонятно. Вроде и не смотрел даже… Но Володя уже не удивлялся какой-то фантастической, а для врагов – так просто дьявольской – интуиции своего наставника и друга. Восхищаться – восхищался, а удивляться – нет, перестал.

«Везунчик» срезал полицаев снизу вверх из-под арки моста. Двое из них скатилось по глинистому овражку до самой мутной воды Салгира, загаженной заводской окраиной. Остальные, сколько их там было, задрали над изрешеченными мешками руки и загорланили: «Гитлер капут!»

Видимо, мысль о поражении Германии оказалась заразительной.

Отряд партизан, состоявший преимущественно из русских и украинцев, отнесся к «соотечественникам» с должной любезностью. На пинках и тычках они долетели до обозной части, где дядя Мартын демонстративно отложил обрез и взял предателей под прицел «Дегтярёва» с задка щегольской брички, показывая готовность безотлагательно пустить гадов в расход.

Партизаны вступили на мост. Заскрипели колеса, застучали копыта, забурчал трофейный (хотя и свой по праву рождения) полуторный «Уралзис». И тут ещё одно странное и подозрительное зрелище открылось их глазам, заставив разом отворотить половину стволов в его сторону, но…

То ли досмотрели передовые, то ли как-то слишком уж странным показалось Беседину движение немецкой трехтонки, но по колонне зашелестело мятой депешей: «Не стрелять!»

Стрелять и впрямь было бы опрометчиво. Особенно для крепкого низкорослого мужичка в краснофлотской тельняшке и в бескозырке поверх залихватского чуба (где только её раздобыть успел?), стоящего на широкой подножке расхожего немецкого «опель-блица»

В моряке, попеременно орущем то отряду, то в закруглённое оконце, за которое он держался прожаренными на давнишнем одесском солнцепеке сильными руками, все скоро узнали своего – Малахова. Узнали особенно потому, что и туда и сюда он орал исключительно матерно-уголовной бранью, нелестно отзываясь как о матери невидимого водителя, так и обо всех совокупно матерях членов отряда, включая кобылиц их меринов…

Призывая, надо думать, водителя рулить, куда сказано, а отряд, напротив, стоять и уж тем более не стрелять.

Когда, тяжело скрипнув и неловко мотнув сайгачьей мордой к перилам, грузовик наконец остановился перед головой колонны и Арсений Малахов соскочил с подножки, многое прояснилось.

Оказывается, за рулем был мертвенно-бледный немецкий вахмистр и его энтузиазм «рулить» поддерживался отнюдь не только матюгами Малахова, но и убедительной Ф-1 в его кулаке, которым он то и дело совал в бледную физиономию немца. По той же причине ничего не предпринимали ещё два фрица, стоявшие в кузове за самой кабиной во весь рост (так, чтобы видел – пояснил потом Арсений), и вид у них был ничем не краше водительского.

Малахов был сейчас натуральным воплощением «полосатых дьяволов», хорошо известных фашистам по севастопольским контратакам…

– Разрешите доложить, Фёдорович! – лихо вскинул вывернутую ладонь к бескозырке моряк.

Даже конь под Бесединым возмущенно фыркнул и загарцевал, норовя грудью пхнуть наглеца. «Загарцевал» и Беседин:

– Фёдорович?! Это такое теперь обращение к командиру?!

– Виноват! – глаза Малахова при этом смеялись без тени раскаяния.

– Козе понятно, что виноват! – притворно «лютовал» командир отряда. – Неужто на флоте так принято? Неужто ты на корабле своём к капитану с «батей» сунулся, а?!

Теперь глаза Малахова потемнели, как «самое Чёрное море».