Крымский щит

– Так ты у нас ещё и доброволец, мать твою немецкую?! – окончательно взбеленился Малахов и загнул что-то такое на блатной фене, что Яшка не сумел перевести, но обер-лейтенант вроде бы сразу понял.

– Немец там остался, – кивнул Яшка за спину, в тёмный зев подполья.

– А? – встревожился Фёдор Фёдорович. – Арсений его не того? Не пришибёт?

– А и пришибёт… – натягивая ватник, проворчал Заикин, – невелика потеря. Ничего ценного он не знает.

– Что, совсем ничего? – перевел взгляд Беседин на Яшку.

– Как ничего?! – с жаром возмутился Цапфер. – Есть очень даже ценная информация! Я тут перевел… – он выхватил из-за пазухи затрёпанную книжку карманного русско-немецкого разговорника. – Скоро сюда, в Эски-Меджит, прибудет на постоянную эту… – он пролистнул солдатский разговорник… – Versetzung! – постоянную дислокацию шеф полевой жандармерии…

– Это нам и по-русски уже доложили, – ворчливо отмахнулся командир.

– Ну, тогда больше, и впрямь… – вынужденно согласился Цапфер, – …ничего ценного.

Вся его исключительность, как единственного переводчика в отряде, можно сказать, пропала втуне – обер-лейтенант, если и располагал какими-то данными о положении, к примеру, на Керченском направлении, так они безнадёжно устарели за время его отдыха вдали от боевых действий.

К радистам же, несмотря на малиновую подбивку витого погона, прямого отношения обер-лейтенант не имел. Рота обеспечения «Funkverbindung»[46], – собственно обеспечением и боевым охранением и занималась. Самим же связистам-радистам не повезло: оказались в привилегированном первом ряду кинозрителей…

Беседин почесал завитки седины под папахой, соображая дальнейшую судьбу пленных, которая, впрочем, напрашивалась вполне однозначной. Тем более, комиссар Руденко уже наклонился над его папахой, шепнув:

– Досидимось, що й насправді сюди жандарми припхаються…

– Может, встретим? – также шепотом спросил командир. Скорее, чтобы разрешить собственные сомнения, чем посоветоваться.

– А скільки їх буде?

– Тоже верно… – поморщился Беседин и решительно припечатал ладонью по столу. – Так, всех этих гавриков… – он зыркнул на полицаев, сбившихся у стены, – в расход! За комендатурой, чтобы сразу в глаза не кидались… фюреру Адольфу. Хотя по-хорошему… – добавил он, вставая и оправляя гимнастёрку: – Надо бы на майдане, да публично вздернуть с лавки, чтобы и другим в науку пошло, и патронов экономия.

Кивком позвав за собой «штабных», включая и деда Михася, который хотя и не имел определенной штабной должности, но – так уж сложилось – был своего рода «консультантом по всем вопросам, требующим консультации», Беседин направился на выход.

Тут же из толпы помертвевших полицаев – дюжины татар и русских, – вырвался всё тот же сутулый мужичок со спитой багровой физиономией и, брякнувшись с разгону на колени, принялся тыкаться губами в руку командира.

– Мы же свои, мы ж православные, что же нас не пожалеть, товарищ, гражданин?! Мы ж не по своей воле, как эти нехристи! Что ж нас, вместе с ними… – отчаянно забормотал он, захлебываясь истерикой.

– Нет, конечно, как можно… с ними?! – процедил Фёдор Федорович, вырывая руку из цепких пальцев предателя. – Ты ж, поди, не по своей воле восемнадцать душ под расстрел подвёл? Заставили?! Ногти рвали?! Огнём жгли?! Этого отдельно! – бросил он через плечо. – Чтоб из-за него, паскуды, шайтан с чёртом не переругались…

– Раненых немцев оставить, свои подберут… – распорядился Беседин уже на террасе комендатуры, – …ежели успеют. Машины взорвать. Склад спалить, если там харчей не осталось. Рации и радиодетали? – обернулся он к ординарцу.

– С этим всем «Везунчик» разбирается.

– Ага… – хмыкнул Беседин, – Везунчик… Слышь, дядь Михась… – кликнул он старика. – Не в дружбу, а в службу, пойди, глянь, а? Чтобы Хачариди не намудрил чего? Он же у нас без военной хитрости и подтереться не может.

– А с фрицем, что делать? – спросил, передергивая затвор ППШ, Заикин.

– Правильно мыслишь… – отмахнулся Фёдор Фёдорович.

– А куда моего? – очнулся Арсений, подняв всклокоченную голову с рук, сложенных на импровизированном столе из фанерных ящиков ещё с клеймами «Казённого винного склада».

Немец снова белькотал испуганным индюком: «Ich nichts weiß! Ich schwöre!»[47] и сучил ногами.

Шурале Сабаев деловито распутывал веревки, которыми за локти и щиколотки пленный был привязан к стулу напротив.

– Кино досматривать… – буркнул Шурале.

– В Наркомзем, что ли?

– Угу…

– Слушай, шайтан… – подумав секунду, позвал матрос.

– Шурале… – угрюмо поправил Сабаев.

– Один шайтан… – миролюбиво согласился Арсений и булькнул из фляжки в стакан на два пальца спирта, которым ему промывала рану отрядная медсестра, да как всегда, когда рядом оказывался Малахов, оставила малость «на случай загноения».

– Оставь его мне… – попросил Арсений и пододвинул стакан на край ящика.

Сабаев покосился поочередно на стакан, на небо и, убедившись, что от горнего взгляда он сравнительно надёжно прикрыт перекрытием подвала, полом, потом ещё и потолком, покорно вздохнул, хоть и заметил, беря стакан, неприязненно:

– Сам прикончить хочешь?