Крымский щит

– А тут чего? – нахмурился Беседин. – Чего в такую даль забрались?

Детина оглянулся на карателей позади себя, вопросительно уставился на мужичка, смотревшего ему в рот…

Тот поморгал воспалёнными глазками и, утерев картузом багровую пемзу носа, заговорщицки наклонился над столом.

Беседин отпрянул от его чесночно-сивушного духа. Бегающий взгляд мужичка (не ускользнуло это от командира отряда) жёг тетрадный листок, словно надеясь испепелить.

– Тут сегодня будет… – зашепелявил мужичок конспиративно, – …ихний гауптман полевой жандармерии, товарищ… тьфу ты, фюрер Эйхен Адольф.

Командир отряда и замполит переглянулись.

– Это ж во сколько? – напрягся Фёдор Фёдорович.

– Не раньше, чем совсем к вечеру! – поспешил успокоить его красномордый, махая картузом то ли Беседину, то ли товарищу своему.

– Тебе поверить… – проворчал Беседин и пододвинул к нему тетрадный листок. – На, пиши…

– Чего? Что? – отпрянул от листка мужичок.

– Всех полицаев Радужного… – встал из-за стола Фёдор Фёдорович, оправляя гимнастёрку под ремнём, – …перепиши. Пофамильно!

– Так, может, это… – торопливо скомкал листок трясущимися пальцами полицай. – На чистой бумажке? – он поискал глазами, куда выбросить комок.

– Что?! – рявкнул на него Беседин. – Такой список большой выйдет?! Иуда?.. – добавил он выразительно.

Выхватив смятый тетрадный лист, Фёдор Фёдорович решительно разгладил его ребром ладони на лакированной столешнице и припечатал перед вспотевшим полицаем:

– Этой хватит!

Всю эту сцену Тарас Иванович наблюдал с выражением изрядного недоумения на лице.

– На кой ляд тебе список тых Райдужных? Хто цих падлюк не знає… – пожал плечами Руденко, когда Фёдор Фёдорович отошел от стола.

– А не в том справа, Тарас… – промычал чуть слышно дед Михась. – Ты гляди, как он той бумаженции шарахается. Что твой чёрт ладана…

Беседин кивнул комиссару, уважительно скосив глазами на старика: бери пример, мол!

– А чего в ней такого? – не понял Руденко. – В бумажке?

– А вот чего… – резко шагнув из-за сутулой спины полицая, Беседин выхватил у него из-под носа злополучную бумагу. На ней мужичок уже успел накарябать пару строк остро отточенным карандашом из канцелярского прибора.

– Смотри! – вернулся командир к Руденко. – Здесь и здесь! Один почерк?..

К ним, привстав на табурете и подняв очки на лоб, присоединился и дед Михась, как всегда, с дельным советом:

– Полностью всю писанину не ровняй. Тут он, вишь, то ли малограмотным придуривается, то ли руки тремтять. Одну буковку заметь и сравни. Рано или поздно, ежели одна рука, одинакова выйдет. Манеру не обманешь…

– Так і є… – повертев бумагой, согласился комиссар. – Один почерк. А шо це таке взагалі? Тут адреса, фамилии… – спросил он, кивнул на список, бывший на листке изначально, и сам себя оборвал: – Ах ты, сволота!

– Вот именно! – рубанул кулаком воздух Беседин и, вернувшись к столу, навис над сутулым, кажущимся теперь вдвое меньше: – Вот с каким хлебом-солью они на встречу к господину Эйхану… или как его там… явились!

– Это ж с каким? – со старческим простодушием полюбопытствовал дед Михась.

– Список подпольщиков Райдужного… – механически ответил тот и, спохватившись, посмотрел на деда нарочито строго: – Тільки…

Дед замахал руками, будто открещиваясь:

– Могила…

Тяжело отворилась дощатая, оббитая кошмой, дверь в подпол бывшего дома управляющего, впуская раскрасневшегося то ли от духоты, то ли от «оказанного доверия» Яшку Цапфера. Вслед за ним по скрипучим ступеням валко поднялся великан Заикин. В одной замусоленной майке на широченных плечах и в узких галифе он походил на дореволюционного циркового силача, только «калининская» бородка клинышком не по делу…

Посмотрев на них и за их спины также, Фёдор Фёдорович недоумённо поинтересовался:

– А немец где?

Речь шла об обер-лейтенанте, которого Заикин конвоировал пинками от мечети, одновременно придерживая под локоть свободной рукой раненного фашистом старшину Малахова.

Не столько, впрочем, поддерживал он Арсения, сколько удерживал разъярённого морпеха от немедленной расправы над «белокурой бестией». Рана, причинённая ему лейтенантом, в общем-то, была пустяковая, – шкуру продырявил на боку, обычную для среднего возраста кожную складку в области ремня. Но праведный гнев Арсения не имел ни границ («Да я ж тебя! На макароны по-флотски перекручу!»), ни, местами, логики («Меня подстрелить?! Меня, старшину Черноморского флота?!»). Как будто со стороны немца подстрелить русского старшину было неслыханным злодеянием.

Немец же являл собой нелепое сочетание заносчивого пафоса сверхчеловека, и бледного подобия человеческого, впавшего от страха в идиотизм… То ли в белокурой башке его все от ужаса перемешалось, то ли там по молодости и глупости и не было порядка никогда, но… Легко переводимые лозунги вроде: «Хайль Гитлер!» и «Дойчланд юбер аллес!» плохо сочетались с мокрыми штанами и малопонятными причитаниями: «О, mein arme Mutti!»[44], «Wozu ist es mir aller es war notwendig?!»[45], что Яшка Цапфер, презрительно хмыкнув, перевел приблизительно: «Говорила же мне мамочка…»