Крылов

Не дай бог никого сравненьем мне обидеть!
Но как же критика Хавроньей не назвать,
Который, что ни станет разбирать,
Имеет дар одно худое видеть?

Этой Хавроньей был московский критик Т. Каченовский, педант и бездарный буквоед, профессор древней словесности в Московском университете. Да, конечно, для него, сторонника классической пиитики по законам Лагарпа и Батте, в баснях Крылова все было неприемлемо и одиозно. И самая близость их к жизни, к «натуре», и «грубые», простонародные выражения («В сору, в навозе извалялась», «В помоях по уши досыта накупалась»), и язык басен с их «площадными» словами, вроде «затесалась», «навоз», «помои», которые оскорбляли его слух, привыкший к салонному изяществу. Понятно поэтому, что критик Каченовский, и раньше хаявший крыловские басни, обрушился на эту басню с особенным раздражением и писал о ней в журнале «Вестник Европы»: «Собрание сих „Новых басен“ заключается престранным сочинением, которое ниже всего того, что ни есть самого отвратительного в баснях Сумарокова. Пиит есть художник: он должен искать образцов своих в изящной природе, должен творить идеалы прекрасные и благородные, а не заражать своего воображения смрадом запачканных нелепостей. Вот чудовище, поставленное наряду с баснями!» И разъяренный Каченовский с негодованием выписал первую половину басни и в заключении своей статьи возмущался по поводу того, что Крылов уподобил Свинью критику, который «имеет дар одно худое видеть»: «Но что же другое может увидеть критик в некоторых сочинениях, а именно, например, в этой хавроньиной истории?»

Да и некоторые из последователей Карамзина — арзамасцев — были шокированы этой «грубостью» и просторечием баснописца. Так, арзамасец Д. Блудов, просмотрев книжку басен Крылова, сказал со снисходительной иронией, что вышли новые басни Крылова с свиньею и с виньетками.

Даже для друга Пушкина П. А. Вяземского Крылов являлся «счастливым смельчаком, бесстрашным наездником, который, смеясь законам, умел приковать победу к себе и закупить навсегда пристрастие народа», — как писал он в 1816 году А. И. Тургеневу. В статье о И. Дмитриеве Вяземский уже в 1823 году, когда Крылов завоевал всенародную славу, высоко оценил басни Дмитриева и недооценил басни Крылова. Крылов откликнулся на высказывания Вяземского ядовитой басней «Прихожанин», в которой рассказал про прихожанина, равнодушно выслушавшего трогательную и красноречивую проповедь церковного проповедника только потому, что сам он был «не здешнего прихода».

В защиту Крылова выступил в 1825 году Пушкин. В своей статье, направленной против французского критика Лемонте, Пушкин назвал Крылова «истинно народным поэтом». Сравнивая его с великим французским баснописцем Лафонтеном, он отдал предпочтение Крылову: «простодушие (na"ivet'e, bonhomie), — писал Пушкин, — есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться: Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов». Так Пушкин первым определил национальный и народный характер творчества русского баснописца.

Розовый павильон

Весной 1823 года Иван Андреевич почувствовал себя плохо. Затылок сжимала тупая мучительная боль, в глазах мелькали неуловимые черные мухи, тело отяжелело. От прилива крови к голове в ушах стучали молоточки. Подымаясь с дивана, он упал. Через несколько дней последовал второй удар. Щека оказалась парализованной, лицо искривилось. С большим трудом добрался он до Олениных. Заплетающимся языком проговорил, обращаясь к Елизавете Марковне: «Ведь я сказал вам, что приду умереть у ног ваших!»

Немедленно были призваны врачи, за ушами поставлены пиявки, и Иван Андреевич несколько недель пролежал в доме Олениных. Недюжинное здоровье и внимательный уход победили болезнь. Он стал поправляться, правда очень медленно. Весть о болезни баснописца всполошила всю столицу. По городу ходила злая эпиграмма, сочиненная Кондратием Рылеевым:

Нет одобрения талантам никакого,
В России глушь и дичь.
О даровании Крылова
Едва напомнил паралич.

Эпиграмма была вызвана тем, что, узнав о тяжелом состоянии баснописца, вдовствующая императрица Мария Федоровна пригласила его к себе в Павловск до выздоровления.