Крылья Гора

Необычайно польщенный, он с жаром принялся рассуждать о балете и об основах танца. Ему говорили про его нераскрытый талант, и он был в восторге. Подмигнув Вере, Бинович еще раз чокнулся с ней.

— За наш совместный дебют! — воскликнул он. — Начнем с лондонского Ковент-Гардена. Я сам придумаю костюмы и афишу. «Ястреб и голубка»! Неподражаемо! Я в темно-сером, Вера в золотисто-голубом! Ведь танец, как вы знаете, священен. Ничтожное человеческое Я исчезает, растворяется. Вас охватывает экстаз, неземной восторг. А танец в воздухе — страсть птиц и звезд. Ах! Позы и жесты богов! Вы познаете божество, воплощаясь в него.

Бинович говорил без умолку. Всем своим существом он устремился к новому предмету. Идея воплотить божество в танце захватила его. Компания принялась с жаром обсуждать эту тему, словно на свете не существовало ничего более важного. Все говорили одновременно. Вера взяла у Биновича сигарету, которую он прикурил от своей. Их пальцы встретились. Русский был вполне нормален и безобиден, словно отставной дипломат в светской гостиной. Но эта перемена была делом рук Плицингера, и тот же Плицингер, предложив сыграть на бильярде, увел Биновича, теперь с жаром рассуждавшего о карамболях, шарах и лузах, в другой зал. Они вышли в обнимку, смеясь и оживленно беседуя.

Поначалу их уход как будто ничего не изменил. Вера, проводив Биновича взглядом, повернулась к князю Минскому, который со знанием дела рассказывал, как голыми руками ловил волков.

— Скорость и силу волка невозможно себе представить. Прыжок его страшен, а могучие челюсти способны прокусить стальное стремя.

Князь показал шрам на руке и еще один — на губе. Он говорил о том, что пережил на самом деле, и все слушали затаив дыхание. Его рассказ продолжался минут десять или чуть больше, затем Минский неожиданно умолк, огляделся и, увидев бокал вина, осушил его.

Настала пауза. Послышались вздохи, кто-то беспокойно заерзал в кресле, кто-то закурил новую сигарету, однако никто и не думал скучать, ведь там, где собираются русские, жизнь постоянно бьет ключом. Эти люди, точно взрослые дети, всей душой отдаются тому, что занимает их в данный момент, они относятся к жизни с какой-то бесшабашной удалью, словно пытаясь прогнать глубокую тайную печать, проникшую в самую кровь их нации.

— Полночь! — возвестил Палазов, взглянув на свои часы, и все вдруг принялись обсуждать эти часы, восхищаться ими и задавать вопросы. На какое-то время ничем не примечательные часы оказались в центре общего внимания. Патазов сообщил их цену. — Они никогда не останавливаются, — заявил он, — даже в воде, — и, обведя присутствующих гордым взглядом, рассказал, как однажды в загородном имении заключил пари, что доплывет до островка на озере, и выиграл его. Вместе с ним пари выиграла еще одна девушка, но так как на кон была поставлена всего одна лошадь, пришлось отдать ее девушке, а сам он остался ни с чем. В голосе Палазова звучала неподдельная обида, казалось, он вот-вот заплачет. — Но часы шли исправно все время, пока я плыл, — сказал он с восхищением и поднял драгоценную вещицу, чтобы все могли ее лицезреть. — Я пробыл в воде минут двадцать… Прямо в одежде плыл…

Однако и этот сумбурный разговор, и то слишком уж акцентированное внимание, с которым присутствующие разглядывали чудо-механизм, были явно нарочитыми. Из зала в конце коридора доносился стук бильярдных шаров. Снова возникла пауза. Она была вызвана не леностью ума и не отсутствием идей — у всех из головы не шел другой предмет, о котором никто не решатся заговорить. Наконец Патазов, не выдержав напряжения, повернулся к Хилкову, который заказывал виски с содовой, так как шампанское было для него слишком сладким, и что-то тихо прошептал ему на ухо. Хилков, забыв про виски, бросил быстрый взгляд в сторону сестры, пожал плечами и скривил лицо в саркастической гримасе.

— Теперь с ним все в порядке, — ответил он тихо, — он с Плицингером, — и кивком головы указал туда, откуда доносился стук бильярдных шаров.

Предмет разговора был найден. Все повернули головы. Загудели голоса, посыпались вопросы и ответы, точнее, полуответы. Собеседники поднимали брови, пожимали плечами, возбужденно разводили руками. Повеяло дурными предчувствиями, тайной. Зашевелились первобытные инстинкты, ожил глубинный национальный страх перед непонятными эмоциями, которые при случае могут одержать верх. Присутствующие не желали смотреть правде в лицо, а то, чего они боялись, все ближе подбиралось к ним. Они обсуждали Биновича и его странное поведение. Хорошенькая хрупкая Вера слушала с круглыми от беспокойства глазами, не проронив ни слова. Официант-араб погасил свет в коридоре, и теперь единственная люстра горела у них над головой, оставляя лица в тени. Вдали по-прежнему стучали бильярдные шары.