Крузо

Доктор Сёренсен говорил по-немецки, за что я мгновенно проникся к нему благодарностью. В этом здании проводят за год около 3000 вскрытий; среди них, конечно, могли быть и утонувшие беглецы, подобранные на берегах Зеландии, Лолланна или Фальстера, кой-какие случаи ему смутно припоминаются, однако документами располагает только полиция… Сёренсен был в белой рубашке с большим остроконечным воротником. Когда говорил, он слегка склонил голову набок и несколько раз кивнул, мол, «ничего не поделаешь».

На минуту-другую у меня странным образом отлегло от сердца. Я радовался, что встретили меня датчане, поголовно все говорящие по-немецки и весьма приветливые, несмотря на мой бледный от недосыпа, помятый вид, вид этакого приезжего, во всяком случае первого в «Тайлуме» восточного немца, который интересовался телами своих соотечественников, как заметил Сёренсен, «соотечественники, уместно ли теперь вообще это слово, наверно, нет, господин Бендлер, а?».

Признаться, Сёренсен произвел на меня впечатление. Энергичный облик, загорелое лицо – сейчас я бы, пожалуй, воспринял это иначе, но тогда Сёренсен был человеком из другого мира, из другой (лучшей) жизни, в световых годах от того места, откуда явился я. Обшарпанный снимок – я почти стыдился его, но потом все-таки достал из папки и подвинул ему через стол, вроде как последнюю просьбу; я и сам себе казался обшарпанным. Сёренсен бегло глянул на фотографию (как на недоразумение), но не прикоснулся к ней, и я вскоре убрал ее, поспешно и смущенно.

Тем не менее должен сказать, что на обстоятельства моего появления он откликнулся большой готовностью помочь, в том числе предложением совершить экскурсию по «Тайлюму». Вероятно, потому, что было трудно выпроводить меня с пустыми руками (ввиду длинной дороги, мною проделанной), или потому, что приехал я с Востока и своей безропотностью создавал впечатление, будто меня, в сущности, интересует все.

Здесь о смерти говорят несколько непринужденнее, обронил Сёренсен, показывая мне помещения института. Одетый в белый халат, я шагал за ним следом.

У меня сохранилось лишь одно по-настоящему отчетливое воспоминание, оно касается набора секционных инструментов, вероятно, оттого что они показались мне знакомыми – ножи, ложки, черпаки. Органы извлекаются комплексами, сперва сердце и легкие, потом желудок, кишечник и печень, а под конец почки, мочевой пузырь, гениталии. Все промывается и взвешивается по отдельности, большей частью заодно берутся и пробы.

– Например, эти пластиковые баночки предназначены для хранения тканей.

Одна из баночек неожиданно оказалась у меня в руке. В ней был какой-то белый порошок.

– Флуорид натрия, – пояснил Сёренсен, – останавливает разложение.

Он забрал у меня баночку. Повинуясь чувству долга, я достал блокнот, что побудило патологоанатома подробнее остановиться на предмете «моего особого интереса», как он выразился. Трупы утопленников затронуты гниением и уже распространяют запах, по сути невыносимый. Едешь на машине домой, застреваешь в пробке, и вдруг – этот въедливый запах. В коже, в волосах, фактически везде. Свежие трупы в этом смысле куда лучше. Сёренсен засмеялся, но тотчас извинился. В конце концов все это не имеет значения. Самое главное – любопытство, определенное, пожалуй даже чрезмерное любопытство, которое ни в коем случае нельзя терять.

На прощание доктор Сёренсен перекинулся несколькими словами с секретаршами. Я наверняка выглядел растерянным, так или иначе, старшая из секретарш проводила меня к выходу. Возле лифта она подошла ко мне поближе, а потом сказала: мол, если я хочу погоревать, то есть если ищу для этого надлежащее место, место, чтобы попрощаться с подругой (так она выразилась), мне надо пойти на городское кладбище, к Могиле неизвестных. С этими словами она сунула мне в ладонь записку: Биспебьерг-киркегор, Фредериксборгвай, 125, Нёрребро.

Об остатке этого дня я мало что помню. Почти бессознательно я следовал маршрутом туристов и в конце концов очутился в гавани. Очнулся в удивлении – Русалочка (Den Lille Havfrue), до чего же она на самом деле маленькая. В путеводителе я прочитал, что в 1964 году ей отпилили голову, а в 1984-м – правую руку, однако ни ран, ни шрамов не заметно. Выглядела она несказанно печально – сострадала и сама заслуживала всяческого сострадания. Тогда я и решил пойти на Биспебьерг, это я помню. По дороге пытался представить себе Русалочку без головы и без руки; она не обернулась пеной, не стала одной из дочерей воздуха, нет, ее истлевшее тело лежало среди скал, только что выброшенное на берег, но никто ничего не предпринимал. Лишь несколько туристов щелкали фотоаппаратами. Потом полиция, судебные медики, вскрытие, протокол. Но у нее, по крайней мере, было имя, любой датчанин тотчас ее узнает, даже без головы.