Кружась в поисках смысла

И возникает стоячая волна. Привыкший бить морду человек почитает жизненным лишь то искусство, где бьют морду,- и непроизвольно субсидирует его расширенное воспроизводство. А спектакли, кино, книги, где бьют морду, исподволь убеждают, что это и есть обычная, нормальная, без выдумок и вычур, жизнь, и все, в сущности, отвратительны, и надо, чуть что, бить морду.

Слава тем, кто пытается хоть как-то сопротивляться. Кто хотя бы не поддается. Кто обращается к другим и индуцирует другое.

Слава тем, кто за другое платит.

------------------------------------------------------------------Круг седьмой. 1994 -----------------

ГИМН СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ В ТРЕХ ЧАСТЯХ

1. ПОЭТ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ АКЫН

_______________________ "Поэт в России больше... чем?.." - "Нева", 1994, № 5-6.

Литература продолжает без устали доругиваться с проклятым тоталитарным прошлым. Возникает впечатление, что с ним никак не хочется расставаться; оно, похоже, обладает какой-то необъяснимой притягательностью для писателей. Конечно, многие просто пытаются договорить то, что не успели, или не сумели, или не решились сказать вовремя. Но пуповина куда существеннее.

По меньшей мере века полтора у нас бытовало - и в среде интеллигенции господствовало - убеждение, согласно которому, коротко говоря, поэт в России больше, чем поэт. Многим лучшим литераторам многих поколений вера в грандиозность функций словесности давала силы жить, творить, преодолевать препоны и рогатки цензуры, сносить одиночество, гонения и лишения... За словами Солженицина - по прочтении "ГУЛага" Россия не сможет остаться прежней - стоит именно убежденность в том, что литература способна впрямую, непосредственно влиять на общество, и литератор является чем-то вроде социального демиурга. Убежденность эту непроизвольно пускал в дело Сталин - сам, возможно, ее разделяя,- когда назначал писателей инженерами человеческих душ и ставил перед ними задачи соответственные. А уж если она оказалась актуальна для столь разных людей, значит, является чрезвычайно существенной для культуры, пропитала ее насквозь и воспринимается безоговорочно. Полагать иначе - почти то же самое, что полагать, будто солнце не взращивает все живое, а укладывает асфальт.

Что же это за убежденность такая?

Строго говоря, на определенном этапе исторического развития поэт больше, чем поэт в любой стране и у любого народа. Гомер был куда больше, чем поэт. Цюй Юань и Ли Бо были куда были куда больше, чем поэты. Матфей, Марк, Лука и Иоанн были куда больше, чем мемуаристы; разница в масштабах между их произведениями и, скажем, симоновским "Глазами человека моего поколения" обусловлена не только колоссальной разницей в масштабах описанных личностей - Христа и дяди Джо - но и грандиозной разницей в масштабах выполнявшихся - и выполняемых - данными текстами социально-культурных функций. В традиционных обществах, обществах восточного типа, обществах просто деспотических, где нет ни легальной оппозиции, ни независимых от практических нужд государства науки и публицистики, их функции выполняются почти исключительно литературой.

На этом этапе проблема взаимоотношений между правителем и подданными занимает в литературе одно из центральных мест. В тридцатых годах прошлого века знаменитый демократ Белинский писал: "В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение так же, как от него наша жизнь. Безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность". Сходно высказывался Надеждин: "У нас одна вечная неизменная стихия: царь! Одно начало всей народной жизни: святая любовь к царю! Наша история была доселе великою поэмою, в которой один герой, одно действующее лицо". Симптоматично то, что в качестве громовых метафор в подобных случаях обязательно используются литературные термины: поэзия, поэма... Литература - куда больше, чем литература. Литератор - куда больше, чем литератор, он апостол. Апостол государственности.

Можно быть и апостолом антигосударственности, это лишь правое и левое колеса прицепленного к локомотиву истории вагона-ресторана идеологии. В свое время Хайям шутил изысканно и горько:

Грустен я был и попросил: "Зульфакар!

Произнеси мне афоризм, Зульфакар".

"Шах справедлив",- ты ответил без тени улыбки.

Как ты меня вдруг рассмешил, Зульфакар!

Конечно, американцы в наши дни тоже рассказывают анекдоты о своих президентах, но делают это весьма редко и, на наш взгляд, вовсе тупо. Хайямовский текст не произвел бы на них впечатления. Какое дело среднему американцу до личных качеств шаха? Проголосовали за тебя, и отцепись. Справедлив ты или нет дело сената, или Верховного суда, или министров; к моей индивидуальной повседневной жизни, к моему бизнесу это не имеет ни малейшего отношения. В крайнем случае, ежели что импичмент.

А мы до сих пор воспринимаем это четверостишие так же, как жители халифата тысячу лет назад.