Крутые перевалы

Безбородое, сероватое, в морщинах лицо Кутенина поворачивается в сторону женщины, которую он про себя назвал уже «бедовой».

— Охотой маюсь, Никандровна… Как только оторвался от тайги, так и пошел колесить в думах-то… Вот бы, к примеру, как ваш брат ученьем страдает… Из-за этого и не обженился на свой век…

Самоха срывает набухшиие смоляным жиром ветви кедровника и затяжно вдыхает пьянящий запах. В сотне метров от дороги шебаршат по высохшему брусничнику Пастиков, Севрунов и Додышев; они вспугивают фуркающих рябчиков и тяжелокрылых глухарей. Где-то справа колет о камни хрусталь волн безымянная горная речонка. Многоокая притаившаяся тайга следит за каждым шагом пришельцев, загадочно молчит. И не чувствуется конца темнеющей глуши.

— А этот у вас — лапша из ячменного теста, — срывает смехом Самоха. — Говорит, по дурости поехал. А оно и резонно так, потому вялых тайга не любит.

— Про кого это ты?

Звонкий, немного низкий голос Стефании колокольцем врывается в обманчивое молчание чащобы.

— Да этот землемер-то с точеными усами.

Самоха вдруг останавливает коня и свистом вызывает отдалившихся охотников. Его длинные ноги, туго перетянутые оборками, дрыгают, как у подстреленного журавля.

— Смотри-ка, — шепчет он подбежавшему Пастикову.

Темен лес и бесконечна эта темь. И только недобеленным бабьим холстом узкая полоса неба освещает прогрызенную тропу. Охотники да монгольские скотогоны прокладывали ее по вычурным зверьим следам и навиляли, как поломойка тряпицей на шершавом полу.

— Вон, вон, на пупке-то!

Кутенин, дрожа охотничьим задором, вытягивает вперед тонкую морщинистую шею. Замешательство людей передается животным. Передняя лошадь тянет ноздрями воздух и высоко вскидывает голову со стригущими ушами.

— Да медведь же! — шепчет над ухом Севрунова Стефания. Метрах в ста треснул валежник, и на прямую прорезь дороги вышел большой бурый медведь.

Он обнюхал воздух, высоко задрав голову. Маленькие глаза зверя блеснули двумя спичками и тут же погасли.

Пастиков вскинул к плечу винтовку. Лошади храпнули и сбились в кучу. В это же время выстрелил Додышев. Медведь глухо зарычал и, переломив попавшуюся под ноги валежину, исчез в мелких зарослях.

Пастиков опустил ружье. С его полных губ слетела досадная улыбка.

— Поторопился, чудак! — упрекает он подошедшего камасинца.

— Ружье непристрелянное, — оправдывается тот.

— Ну, трогай, трогай! — повелительно кричит Кутенин.

И снова конские копыта месят липкую жижу. Самоха понимает, что Пастиков метит добраться к ночи до Шайтан-поля, но опасливо посматривает на тяжелую кладь, от которой выгибаются конские спины. Он молчит, не желая спорить со старшим разведки.

И когда Пастиков около листвяжной сопки велел напоить коней, а сам достал из сумки хлеб, — все догадались, что поедут без обеда напроход.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Родословной Тукмаковского улуса не сыщешь ни в каких архивах, если не считать отдельных заметок ученых-этнографов о смешанном племени татар, самоедов и бурят. Впрочем, передаваемая из поколения в поколение грамота Екатерины Второй тоже свидетельствовала о существовании в здешних местах племени камасинцев, кои за внесение ясака соболями и прочими дорогими шкурами освобождались от воинских и других государственных тягот. Этот документ и до сих пор хранили старшины улуса, они же шаманствующие мудрецы племени. Правда, камасинцы (или ясашные) давно утратили многие обычаи предков, были почти все насильно крещены, но еще и сейчас жила здесь вера в шаманов и шайтанов.

Недаром старшина улуса Алжибай, проведавший какими-то путями о движущейся разведке, рано вышел из своей юрты. Отсюда открывался чудесный вид на замкнутое лесами Шайтан-поле, бунтующую Сыгырду и озеро Ширан, блещущее среди необозримой долины голубым диском. Ширан — по-камасински «окно бога». Алжибай знал, что в озере, раскинувшемся на полсотни километров, — ровно три дня скорой ходьбы — водится много рыбы, не меньше, чем в тайге мошкары. Но до сих пор только русские охотники нарушали (и то воровски) запрет ловить ее в священных водах.

Поднявшись на скалу, похожую на огромный шлем, Алжибай смотрел едва мерцающими глазами на замкнутое поле, на прижавшиеся к горам черными лишаями жилища соплеменников и пролетающую под ногами пенящуюся Сыгырду. Угловатые скулы смуглого широкого лица старшины были неподвижны, а большая голова казалась толще туловища. Длиннополая козья доха главы племени путалась в ногах.

Улус еще спал, и над верхами редких полуземлянок, над юртами качался соловый туман.

Шевеля редкими сивыми усами, Алжибай думал о беде. Выезжая по осеням с пушниной в Рыбинское, он видел там новые порядки. Старшина знал, что эти порядки придут и сюда, если степные люди смогут проложить дорогу через Черную падь. Раньше Алжибай не верил, что на Шайтан-поле может поселиться белый человек, но когда над улусом пронеслась стая жужжащих железных птиц, он понял, что с хитростью степных бороться трудно. Алжибай втянул в пушистый воротник объемистую, короткую шею и, шлепая расшитыми унтами по грязной тропинке, спустился к юрте шаманки Фанасей.