Крушение надежд

— Говорил я тебе, что от фестиваля молодежи у нас останутся следы. Взять хоть этих охламонов хиппи. Увидел я их в действии. В их движении, по-моему, главное — безграничное блядство. Но как хороши эти юные бляди! Представляешь, они сказали, что научились разнообразному искусству секса в райкоме комсомола! Я сочинил новый анекдот: хозяйка публичного дома решила выдвинуть кого-нибудь из своих проституток в комсомол и рекомендует одну из них: «Руфочка, ты у нас самая популярная, все клиенты хвалят твое обслуживание. Мы решили рекомендовать тебя в комсомол». Руфочка смущенно отвечает: «Что вы, мадам, в какой комсомол? Меня мама и к вам-то не хотела отпускать».

Алеша рассмеялся и спросил:

— Ну и что ты нашел в этих молоденьких поблядушках? Дуры, наверное…

Моня глотнул коньяк, согласился:

— Интеллект в их головках не ночевал, дуры дурами. Но зато какая длина бедра!

Алеша усмехнулся, ему хотелось говорить о поэзии:

— Сколько ж в тебе, Монька, похоти! Сегодня я гулял по вашей Малаховке и написал про евреев, хотел, чтобы в стихотворении присутствовал такой обобщенный образ.

— Ну, извини, старик, что я заболтался. Ну-ка, прочти.

Малаховка

Когда душа моя в тисках
Страданья и сомнения,
Когда пульсируют в висках
То грусть, то сожаления,

Тогда люблю я побродить
Средь жителей Малаховки,
В беседах с ними находить
Их остроумья маковки.

Все, что они ни говорят,
Про дело иль безделье,
Все — нескончаемый каскад
Еврейского веселья.

Его сумели проносить
Через века изгнания;
И стыдно мне при них грустить
И привлекать внимание.

Я за столом у них сижу,
Меня зазвали лакомки.
И бодрость вновь я нахожу
Средь жителей Малаховки.

За разговорами у них,
За рыбой фаршированной,
Я слушаю, и я притих,
Сижу, как зачарованный.

Ведут беседы с хитрецой
И с угощеньем лакомым.
Куриным супом и мацой,
И гоменташем маковым.

И о судьбе, и о делах
Проходит речь пространная,
И вспоминается в речах
Земля обетованная.

И их история встает
Передо мной незримо —
Как изгоняли их народ
Из стен Иерусалима.

И как столетья протекли,
Бесправные, голодные,
Но сохранить они смогли
Свои черты народные.

Терпели предки тех людей
Погромы, унижения,
Но не теряли их корней
Потомков поколения.

И заражаюсь я от них
Примером их веселия,
И забываю дум своих
И грусть, и сожаления.

Моня слушал и довольно улыбался:

— У нас ведь на еврейские темы ничего не публикуют. Но в самиздатском журнале «Евреи в СССР» будут рады это напечатать. А среди малаховцев мне придется распространить самому. Но все-таки идеализация жизни евреев — это твое поэтическое преувеличение. Всю малаховскую кодлу ты не знаешь. Евреям в Малаховке живется не так уж весело. Сохранять свой юмор и еврейское достоинство им не просто.

В это время с улицы послышались отдаленные крики и в окнах засветились и задрожали всполохи огня.

Моня подошел к окну:

— Алешка, пожар! Горит где-то рядом! Бежим туда!

Они выскочили на улицу и побежали в направлении огня и криков — горела малаховская синагога[62]. Пламя уже охватило стены, вверх валил густой дым. На свет пламени и запах дыма сбежались ближайшие жители, вызвали пожарную команду и пытались спасти деревянное здание, обливая водой из ведер. Больше всех суетился и бегал с ведрами русский паренек Миша. Моня спросил его:

— Что случилось?

— Дядя Моня, поджог! Я сам видел двух убегавших поджигателей. Погнался было за ними, да где там. Вернулся помогать тушить.

Неподалеку у забора лежала сторожиха, укутанная в ватник. Она тяжело хватала воздух ртом, задыхалась от дыма. Люди оттащили ее в сторону, и Алеша, как умел, делал ей искусственное дыхание.

Прибежали раввин и верующие старики-евреи, они размахивали руками и хватались за головы:

— Ой, вэй!.. Какое горе, какое горе на нашу голову!.. Ой, вэй!.. Наша синагога, наша Тора, наша древняя Тора!..

Раввин особенно убивался, рвал свою длинную бороду, плакал:

— Наша Тора сохранилась в испанском изгнании, ее спасли от фашистского поджога… А теперь она погибнет! Ой, вей!..

Рядом с ними стоял Наум Коган и с горечью тряс давно ослабевшими кулаками: