Крушение

Гришатка забежал вперед колонны, чтобы посмотреть на того, уже знакомого офицера. Немцы, которые вели его, остановились. Их взоры приковало уходящее солнце. Помочь оно уже не могло. Светило по–зимнему и не грело. На ночь мороз заметно крепчал. Лицо его было обращено к солнцу. На западе впереди был лагерь, там — тепло и хлеб… Но офицер не мог дойти. Его глаза были полны слез. Руки у него побелели. Ногами он уже не ступал, а идущие с ним двое старались удержать его, довести до лагеря. Наперебой что–то ему вяло говорили. Он кусал посиневшие губы.

Солнце одну четверть своего диска опустило за горизонт, в землю. Гришатка догадывался, как ему, офицеру, хотелось жить, жить. Солнце, уходящее за горизонт, для него закатывалось в последний раз. Жизнь кончалась.

Когда пленные подошли к мосту, добрая половина солнца скрылась за горизонтом. Дула леденящая поземка. Двое опустили офицера на снег. Вместо живых ног у него в сапогах — полуледяные омертвелые культяпы. Гремели, как деревянные чурки. Из глаз его выдавливались слезы. Но они уже не скатывались по щекам, а тотчас, схваченные лютым морозом, застывали на побелевших и бесчувственно–холодных щеках.

Двое опустили головы, но шапок не сняли. Да на них и шапок–то не было. На одном черная шаль–платок, в каких русские старушки ходят по воскресеньям. На другом пилотка, перетянутая полотенцем и разным тряпьем. Немец, покрытый шалью–платком, упал на колени. Потом немцы закрыли полой шинели лицо офицера и полминуты в молчании смотрели на заходящее солнце…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Все в движении. Все в пути. Кажется, и сами дороги движутся, унося, будто на крыльях, войска дальше и дальше, на запад. Они, эти дороги, переваливаются с холма на холм, то ныряют во впадину, то подскакивают на взгорок, убегая далеко за черту горизонта, туда, где небо в кровавых подпалинах сражений.

Железный гул стоит окрест. Потоком, впритык друг за другом, движутся автомашины и повозки, тягачи и пушки на прицепе, танки и верховые кони. А с краю дороги — многоверстные пешие колонны. На пехотинцах, как всегда, — минометы в разобранном виде, ручные и станковые пулеметы, автоматы и винтовки, скатки шинелей, вещевые мешки с сухим пайком, каски и противогазы, — тяжела солдатская ноша, но никто не сбивается с размеренного шага. Надо идти.

— Ходко пошли. Теперь нас не удержишь! — говорит самому себе Шмелев. Он стоит на обочине дороги, пропуская мимо себя войска, и у него дух захватывает от зрелища, которое открывается его взору. Лежащие вдоль дорог одичалые поля, мягкое шуршание шин и туго натянутый лязг танковых гусениц, строгая четкость колонн и взвинченные звуки пролетающих самолетов будят в нем уверенное, горделивое чувство. Пожалуй, никогда Шмелев не чувствовал себя столь озабоченным, как теперь. У него огромное войсковое хозяйство. Ему присвоили звание генерал–майора, и он был назначен командующим армией, войска которой принимал прямо на марше. И тогда же Шмелева догнала новая весть: его наградили орденом Суворова второй степени. Откровенно–то говоря, ко всяким личным наградам и повышениям по служебной лестнице Шмелев относился весьма сдержанно. И когда, приехав проведать Шмелева, Гребенников намекнул ему, что, мол, не задерешь ли голову, взлетел–то высоко, на это Николай Григорьевич ответил сердито:

— Эти слова ты адресуй петухам… У них, кстати, на головах и гребешки красные. Для показа.

Гребенников, слегка покраснев, рассмеялся:

— Ну–ну, а все–таки сознайся — порадовался?

— Честное слово, не имею петушиной прыти, — ответил Шмелев. — Иные лица, их иначе и не назовешь, получат новое звание и мечутся, как хмельные, звонки во все концы, банкет закатят… Да начальство покличут, так сказать, с заглядом на будущее. А с подчиненными разговаривать человечьим голосом отвыкают. Вроде кто подменил… Нет, упаси бог, никогда не был и не буду манекеном.

Они шли по свежему гусеничному следу, тянущемуся через поле в лес. Тут гремели тяжелые бои, и всюду оставили по себе метки уничтожения и смерти. Нередко того и гляди наступишь на серые, вывороченные из земли коробки мин, чем–то напоминающие сверху кору старого дерева. На брустверах развороченных окопов россыпи стрелянных гильз, земля вскопана и перепахана осколками снарядов.

— Тише! Держись танкового следа, — предостерегает Шмелев, беря Гребенникова за руку.

Лес был молодой и оттого, быть может, особенно зеленый. Но, как видно, молодые деревья умеют скрывать гораздо лучше, чем старые: под их плотной и густой листвой укрылись блиндажи и окопы, позор уничтожения и разрухи… А старые деревья, вон те, что стоят на ветру, почти еще голые, обезглавленные, с расщепленными стволами.

По наклонной деревянной лестнице они поднялись в крытую штабную машину. Шмелев вызвал повара, велел ему принести обед, намекнув при этом захватить горькую.

— Я к тебе, Николай Григорьевич, не в гости приехал.

— Как не в гости? Ты у меня самый желанный, и перестань отбрыкиваться. Сейчас выпьем по сему поводу.