Крушение

Черной была последняя волжская ночь. Землю сводили судороги, провалы обгорелых стен и окон города потускнело и затравленно зияли, как глаза умирающего. Густо и накладно рвались снаряды.

Тревожно билась земля…

— Деда, а мы будем теперь жить? — выглядывая из подземелья лаза, спрашивает Гришатка.

Дед Силантий медлил с ответом, и это выводило мальчишку из терпения. Он сползал вниз, на земляной пол. За долгие дни осады мальчишка не мог привыкнуть к молчанию Силантия и к слезам тети Юлдуз. Когда дедушка напряженно молчал, и она втихомолку вытирала подолом фартука глаза, — значит что–то случилось, дела худы. Однажды вот так дедушка лежал на сыром топчане третьи сутки кряду, лежал скрестив на груди синие руки, и лицо его было тоже синее… «Умер…» — подумал привыкший к смертям Гришатка, но не испугался этой страшной мысли, спросил просто:

— Деда, а зачем ты умираешь?

— Что ты говоришь? — слабеющим голосом промолвил Силантий, и отвел руку от груди.

— Скрываешь, деда, — щурил глазенки Гришатка. — Хочешь умереть, да?

Силантий, весь обросший, с изморозью волос на исхудалом и бескровном лице поворачивал к нему в испуге глаза: мальчик сидел, опустив голову совсем по–взрослому, в тяжких заботах:

— Нам вдвоем надо умереть… Ладно, деда?

— Я вот тебе умру. Ты мне посмей еще сказать!..

— Мы один без другого не можем. Такое пережили. Такое… — дивился Гришатка. — Правда, деда, давай вдвоем умирать. Вместе…

Тогда дед Силантий встал, несмотря на мучившую его болезнь, и старался больше не ложиться, чтобы не пугать мальчонку; травы, заменявшие ему лекарства, продолжал принимать усиленно.

А нынче дед Силантий молчал, тая в глазах пугливую, выжданную радость, потом, наконец, сказал окрепшим голосом:

— Детка, хлопчик мой! Гришунька, нешто не слышишь, жизнь к нам вертается… И солнышко вон заглядывает в щелку…

С того времени, когда немцы заняли подножие Мамаева кургана, редут Силантия на время притих. Старик ушел со своим небольшим гарнизоном на гребень кургана, потом к редуту солдаты прорыли лаз. «Можно было вообще оставить редут — подумаешь, какой важный объект!» — говорила Юлдуз, на что дед Силантий отвечал очень серьезно: «Мой редут вечный, и ты не сбивай меня с панталыку».

Так и вернулся Силантий в редут. От него ни на шаг не отходил Гришатка. Порой, чаще по ночам, наведывалась Юлдуз. Приносила еду.

Выход из подвала в редут еще был завален кирпичом. Дед Силантий все последние дни поднимался наверх по замшелым ступенькам, прикладывая ухо к обитой жестью крышке, и слушал: по–прежнему его чуткое ухо улавливало непонятный чужой говор неподалеку от редута.

Стук ломов и кирок о землю и передвигаемых железных вещей вблизи убеждал Силантия, что немцы еще не покинули местность. А сегодня после тишины, длившейся неделю кряду, забила канонада и в полдень землю так тряхнуло, что выложенные кирпичом и обмазанные цементом стены дали трещину и дверь покосилась. Силантий испугался, ища, чем бы скорее подпереть надежно крышку, но под рукой ничего подходящего не нашлось. «Леший с ней, ежели сунутся, напоследок дам по мордам», — говорил он, кивая на кувалду.

Гришатка снова забрался по шаткой лесенке, приподнялся на носках, хотел вглядеться в щель, но лесенка пошатнулась, выскользнула из–под ног и он грохнулся на пол.

Силантий подбежал, хотел поднять, спросив, не набил ли синяков.

Через подземный лаз проникла внутрь Юлдуз. Глаза у нее горят, улыбка во все лицо.

— Мужики, да вы что, окосели? Немцы в городе руки подняли, а вы еще, как сурки, в норе своей.

Силантий поднажал плечом на дверь, разворошил камни, выглянул, увидел немцев, которые, все как один, шли с поднятыми руками, и не выдержал сильнейшего волнения.

Отошел, опустился прямо на землю посреди редута, сел — не может ни вздохнуть, ни шевельнуть морщинистыми губами. У человека сердце не сносит горестного удара, но оно может сдать и в радости. Нечто похожее на обморок испытывал дед Силантий, пока Юлдуз не подала ему воды. Он отпил глотка два и еще долго молча держал жестяную кружку. Потом медленно, через силу, обретя спокойствие, проговорил:

— Германцы сокрушены. Вылазь на свободу!..

Гришатка вышмыгнул из щели угрем.

В глаза, привыкшие лучше видеть в темноте, нежели при свете, ударило солнце.

— Пришло твое солнце, постреленок! — вздохнул Силантий. Он стоял, не двигаясь и не в силах идти — его с непривычки шатало.

— Деда, я могу вон туда?.. — махнул в пустоту развалин Гришатка, а сам зарился уже храбро подойти к колонне пленных, поглядеть на них вблизи, какие они, немцы.

— Топай. Теперь не страшно! — сказал Силантий, и сам зашагал следом.

День подходил к концу. Солнце начинало касаться горизонта. И мороз крепчал. Гришатке было удивительно смотреть и на солнышко, и на небо, ставшее очень голубым и высоким. В воздухе переливались бесчисленным множеством искорки снежной лазурной пыли. И дышалось легко–легко. У Гришатки даже немного кружилась голова. Но это ничего. Пройдет. Главное — не прозевать.

Все запомнить, все увидеть.