Крушение

— О, господин генерал–полковник, натуральное мыло есть у наших противников. Для нас оно теперь роскошь, — как всегда длинно заговорил Адам, слегка покачиваясь в такт словам. — Русские, несмотря на потерю огромной территории и, разумеется, мыловаренных заводов, до сих пор, однако, снабжаются натуральным душистым мылом. Мы же начали войну с эрзац–мыла. Оно, как вам известно, готовится из жиров и глины, с примесью трав.

— -Хватит, хватит, Адам, — отмахнулся Паулюс.

Он задумался. Всегда этот Адам своими колкостями да остротами вызывает в его голове брожение мыслей. Сейчас Паулюс подумал о том, что с утра не намерен принимать ни командиров частей и сводных групп, ни штабных офицеров. Зачем они? Опять, как командир корпуса Зейдлиц, начнут с пеной у рта доказывать приближение неминуемой катастрофы. Кому это не известно. Катастрофа… Паулюс боялся ее с первых дней, когда фронт шестой армии пролег в междуречье от Дона до Волги. Клин уперся своим острием в берег русской реки да так и не шагнул дальше. Клин врезался в неподатливый камень. Забить его или хотя бы протолкнуть глубже не хватало сил. Клин застрял. Это знает каждый, не нужны никакие доклады. Надоело слушать одно и то же. Он, генерал–полковник, должен увидеть солдата, понять его душу и настроение, чтобы честно разделить судьбу в трагичные минуты. А эти штабисты — они только и умеют спасать свою шкуру, стараясь предвидеть поражение и валить вину на других.

— Адам, ты никого сегодня не вызывай, — слышится голос Паулюса из туалетной комнаты. — И принимать с докладами не буду. Дай же мне мыло. Неудобно, бог мой, командующему появиться перед солдатами с заросшей бородой.

Адам в дверях щерится.

— Господин генерал–полковник, я уже доложил вам. Есть мыло, но жесткое, как брусчатка. Эрзац–мыло…

Кое–как Паулюс побрился завалящим тупым лезвием. Порезал щеку, придержал ранку пальцем, пока не унялась кровь. Дурно ли побрился или хорошо — не знал; в зеркало потом не гляделся Говорят, глаза и лицо отражают душу. Но в душе Паулюса творится такое, что лучше не глядеть в зеркало, не видеть и не знать самому. Побрился и ладно.

Завтрак был строго ограничен самим генерал–полковником двумя–тремяйомтиками голландского сыра и чашкой кофе. Выходил из–за стола с пустым желудком. Кивнул адъютанту, чтобы подал шинель. «А он и вправду на передовую… Чего там делать?» — нахмурился Адам, боясь как черт ладана русских мин, но вынужденно смирился.

— Разрешите и машину подать? — предложил адъютант. — Быстрее обскочим позиции.

— Фронт, Адам, настолько эластично сузился, что и ехать некуда, — мрачно усмехнулся Паулюс.

Позиции начинались сразу от штаб–квартиры, размещенной в подвале универмага. Траншеи и окопы перемежались с бетонированными укреплениями. Там и тут по глубоким провалам бойниц угадывались доты, некоторые были разворочены русской артиллерией и бомбами: враскид лежали цементные трубы, в них теснились солдаты, выглядывающие пугливо из нор. Пробираясь через навалы кирпича и перекрученных лестниц, Паулюс неосторожно прикоснулся к железным перилам и тотчас отдернул пристывшие к металлу пальцы.

— Русский мороз имеет свойства кусаться. Возьмите, господин генерал, мои перчатки. Вы свои забыли… Я прошлый раз чуть руки не лишился, — пожаловался говорливый Адам.

— Без руки можно жить, Адам, — сказал Паулюс.

Адам усмехнулся:

— Прошлый раз с шефом санитарной службы говорил, так он отмечает, участилось обморожение этих самых… отростков… — помедлив, Адам притворно вздохнул: — И что будут после войны немки делать, где занимать мужчин…

Через развалины пролезли на передовые позиции. Напали на батальон особого назначения. И хотя остались от него рожки да ножки, майор Гофман, увидев командующего, гаркнул:

— Батальон, смирр–рна!

Перестарался, конечно. Паулюс заметил ему, что на передовых постах команду не следует подавать. Но в душе–то ему понравилось: бодрый голос, никакого уныния в глазах майора. Тут же велел Адаму оформить на майора Гофмана представление к награде.

— Разрешите оформить на медаль «За зимовку в России»?

— Какая, шут, зимовка! Крест, Железный крест ему. С листьями! Он заслужил…

Адам повторял: «Яволь» — и посиневшими пальцами записывал.

Забравшись на развалины водокачки, на глыбы сцементированных камней, Паулюс увидел неприятельские позйции: русские в дубленых полушубках и шапкахушанках ходили свободно. Двое затеяли меж собой потасовку в рукавицах, потом принялись валяться в снегу. «Играют», — позавидовал Паулюс, потом оглядел свои угрюмо притихшие окопы и сошел вниз.

— Господин майор, что это ваш солдат… Вон тот, — указал рукой в перчатке командующий, — как одержимый смотрит в сторону русских и не стреляет, даже не шевелится?

— Вернер, позови сюда, чего он глазеет. Опять… — Майор чуть было не проговорился, что взвод опять отлынивает.

Вернер прыгнул в окоп, подошел к солдату, накричал на него, даже пнул ногой, а тот по–прежнему сидел не шевелясь, лишь кивнул головой на ноги. Обер–лейтенант вернулся и доложил:

— Раненый… Костыли требует. Ходить не может…

— А этот? Тоже одержимый? Головой не тряхнет.