Крушение

— Все остается по–прежнему! — уже не задумываясь, отвечает Ватутин.

Не проходит и десяти минут, как врывается весть из 16–й воздушной армии. И не по звонку. Сам командующий Сергей Игнатьевич Руденко ввалился в блиндаж в меховых унтах, в кожаном реглане. Еще на пороге, когда Руденко обивал о колени шлем, Ватутин услышал, как хрупает на его одежде ледок, и улыбнулся, подумав: «А ведь в морозец легче наступать, чем по грязи».

На ходу здороваясь кивком головы, Руденко про шелся к столу, хмурый как туча, и не то ослабевшим в гневе, не то совсем упавшим голосом проскрипел:

Товарищ командующий, ввиду нелетной погоды авиация работать не может.

— Как не может?! — вскочил Ватутин — Вы с ума посходили! Что это такое?

— Будем летать вслепую, но… — Руденко сжал кулаки, покрутил ими внизу, под полой реглана, — Но я же по немецким тылам хочу ходить… Чтоб они ни взад, ни вперед!.. А тут чертов туман…

— Ничего, — сказал Ватутин, задиристо хмуря и без того хмуроватое лицо. — Прояснится погода, и будешь глушить их!

Ушел неуспокоенный Руденко.

Нервная ночь перед сражением. Теперь, в предрассветный час, время уже понимается иначе. Кажется, что оно движется неумолимо быстро, стрелки часов скоро отобьют 7.30. А может, уже рассвет? Конечно, светает. «Почему же молчит Ставка? — тревожится Ватутин. — Неужели там все спят, а он, командующий, один… Один должен решить, судьбу битвы, огромного театра войны?.. Нет, не один… Рокоссовский рядом… Еременко со Сталинградского фронта звонил… Три фронта навалятся! Три ударные силы!» — при этой мысли Ватутину делается легче, он распрямляет плечи, грудь.

Вбегает начальник связи фронта. Кричит впопыхах:

— Товарищ командующий, Москва вызывает!

Ватутин рванулся из–за стола. Уже за порогом спохватился, что сидел без кителя, в одной рубашке. Вернулся, схватил с деревянного столбика китель, на ходу оделся, будто и впрямь Москва увидит и поругает, что он без кителя. Усмехнулся самому себе.

Узел связи рядом — в соседнем блиндаже. Командующий после краткого доклада — «У аппарата Ватутин» — обычно видел, как на ленте появлялась фамилия кого–либо из ответственных работников генштаба и редко — самого Сталина.

На этот раз аппарат «Бодо» ритмично выстукивал на ленте имена членов Политбюро: Молотова… Ворошилова… Калинина… Вознесенского… Членов Государственного Комитета Обороны.

Ватутин был захлестнут волнением. Трудно давался голос, через силу от переживаний диктовал, что Юго—Западный фронт ждет часа, когда двинется в наступление, что войск, техники, снарядов, питания, всего хватит для развития успеха, что бойцы и командиры — все, как один, — рвутся в бой, чтобы расплатиться сполна с врагом и выполнить приказ родного Отечества…

Застучал в ответ аппарат: передавал Верховный главнокомандующий. Бежала, скручиваясь, лента, а Ватутин стоял и как будто слышал голос Сталина, который говорил медленно, врастяжку, и закончил, по обыкновению, вещими словами: «Начинайте, товарищ Ватутин. Победа будет за нами!»

Не одеваясь, хотя погода была морозная, с колючим ветром, Ватутин вышел из блиндажа. Ночь отошла, уже развиднелось, явственно проступили и заиндевелые деревья, и утреннее небо, подернутое рваными облаками, словно было прострелено шрапнельными снарядами.

Ватутин озабоченно поглядел на часы — остались считанные минуты…

Подумал, что не сам он по себе, не от одной его личной воли зависит победа в битве, а добудут эту победу солдаты фронта, те, что скоро пойдут в атаку, навстречу смерти и жизни…

Утро крепчало теплом и светом, и Ватутин, радуясь, чувствовал, как все в нем наливается силой. Только исподволь, где–то в глубине сердца не переставала щемить смутная, неподвластная разуму тревога. А может, так должно быть? Ведь от него, командующего, ждут удачи. Только этого. Неудача может обернуться тяжкими бедами не для одного фронта — для всей страны. Ведь враг тоже живет мыслью столкнуть наконец–то русских в Волгу и победить, и он будет напрягать последние силы…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ровно в 7 часов 30 минут 19 ноября на Дону взревели полки тяжелых гвардейских минометов. Сорвались с рельсов длинные реактивные мины и, выбрасывая огненное пламя, мелькнули в облака, исчезли в завесах тумана. Ломко вздрогнули приречные кусты и деревья, мокрые и покрытые коркой льда. И хрустко падали с них на землю ледяшки и тяжелые капли.

Немного погодя оттуда, из туманной заволочи чужой стороны, донесся гул разрывов. Несся этот гул, казалось, вскачь по всем окопам и позициям неприятельской обороны.

Первый залп гвардейских минометов был сигналом для всей артиллерии Юго—Западного фронта. И вот уже пять тысяч пятьсот орудий и минометов, расставленных на направлении главного удара, ввязались в стрельбу. На десятки километров на земле и в небе стоял сплошной гул и рев.

— Уши затыкайте! Уши!.. — кричал враз сорванным от волнения голосом боец Нечаев.

— Сынки, а где тряпицу взять? Дайте тряпи–и–цу! — пытаясь перекричать гул, истошно орал старый солдат Нефед. Он обхватил ладонями уши, тщась хоть на время артподготовки ничего не слышать.