Крушение

Лёжа на спине, мы видим, как мерцают звёзды в ясном тропическом небе, обрамлённом синеватыми с изнанки листьями баньяна[6]. Откуда среди всеобщей неподвижности, чуждой грубым и простым формам толстых стволов и незатейливости контуров этого прорванного окна, словно нарисованного ребёнком, чуждой ровному рассеянному свету луны над этим величественным неподвижным пейзажем, слышится сначала едва различимый, почти призрачный, а затем словно идущий из нас, смешиваясь с эхом, которым пульсация нашей крови и органов отдаётся в ушах, этот прозрачный гул, сначала подобный тончайшему звону встретившихся бокалов, но теперь, усиленный нашим вниманием и тишиной, превратившийся в ужасный грохот, разом накрывший всё вокруг, в том числе и нас, внимающих ему со страхом и преклонением? Голые мы лежим лицом к звёздам и слышим, как движется земля, несущая нас в пространстве вселенной. Душистая и безвкусная плоть экзотических плодов, в которые мы жадно впились зубами, на заре вновь станет жёсткой и обретёт слегка солоноватый вкус наших подушек. Под душем и потом, одеваясь в спешке, некоторые из нас вспомнят ночные рассказы и, возможно, обменяются взглядами, в которых смущение смешано с иронией, — так смотрят на вчерашних собутыльников, чтобы намёком выразить то, что не решаются сказать словами: что было, то было, но кто бы что ни сказал, за этим ничего не последует, сон сделал своё дело, и мы по-прежнему довольны собой. Почему же, проснувшись, мы чувствуем какое-то нетерпение, горечь, которая откладывается, словно накипь? Ослабла в нас невидимая струна — так же, как по прошествии месяцев и лет распадаются ловко сплетённые изначально интриги, теряется правдоподобие и нарушается хронология ночных рассказов, и близок день, когда эти ночи разобьются вдребезги, и в этот миг лопнет опухшая печень лейтенанта.

19

В нашем прежнем распорядке допущено послабление: теперь по воскресеньям, когда мы не в увольнении, приходят матери, и наша суровая обитель тонет в приливе их скорбной нежности. Уж лучше бы они не высовывались из своих квартирок в пригороде! Парадный зал наполняется их осторожными перешёптываниями; заканчивая завтракать в столовой, мы пытаемся различить среди этих нервных голосов тот, который скажет нам «ты».

Иногда приходят и отцы: по правде говоря, рядом с нами им хочется вновь пережить мгновения военного прошлого; отцов мало, и оттого с ещё большей жалостью мы смотрим на их бородёнки, лысины, изношенные кители, украшенные продетыми в петлицы лентами; как же повезло, — думаем мы, — тем, кто застыл, будто на фотоснимке, в разрывах пушечных снарядов, кто навечно остался молодым в форме, пробитой пулями, так и не узнав исхода сражения.

К вдовству нашим матерям не привыкать. Глаза у них вечно в пол, любезности — шёпотом; серые или чёрные платья тщательно выглажены. Кремовая лента подчёркивает худобу шеи, а от фиалки теплее печальная улыбка. Алькандру хорошо знаком этот полевой цветок, эпибола, который на нашем языке в просторечии называют «вдовушкой», и цвет этой фиалки, как и её скромно наклонённый венчик, всегда будут напоминать ему знакомые безропотность и хлопотливость.

Тем не менее его мать, Сенатриса, входит в Крепость с высоко поднятой головой. Поверх шумной толпы посетителей и вышедших к родителям кадетов в парадном зале она посылает отсутствующий и одновременно властный взгляд. Прокладывая себе дорогу, она ударяет тростью по паркету, как швейцарец во главе процессии; вместо сладостей, которые приносят другие родичи, чтобы наши товарищи лопали их украдкой, мучаясь то стыдом, то жадностью, она извлекает из полотняной сумки, с которой не расстаётся, пачку пожелтевших писем, мундштук, принадлежавший покойному сенатору и непонятно в честь чего вверенный теперь на сохранение Алькандру, а также счета за месяц, которые просит его растолковать и рассортировать.

Рядом с матерью Алькандр, как и другие его товарищи, жертвы родительских визитов, отрывается от нашего общества; семейный круг — замкнутая фигура, самые нежные узы стыдливо оберегаются, ведь мы пытаемся скрыть от наших товарищей своё детство, которое предстаёт здесь в убогости до боли знакомых платьев, домашних манных клёцок, каракулей сестрёнки, вспомнившей, что вам здесь одиноко. В просветах окон и под безразличными портретами монархов возникают небольшие группы; здесь никто и не подумал бы представить друга родителям. В зале, где в другие дни раздаётся громозвучие наших голосов, мы тоже начинаем шептать; гордясь тем, с каким безразличием мать встречает жизненные обстоятельства и людей, которые ей не представлены, Алькандр тем не менее пытается сделать так, чтобы тучная фигура Сенатрисы выглядела менее заметной, пока она невозмутимо продвигается сквозь толпу и время от времени, словно из рассеянной милости, позволяет походя поцеловать свою руку отцу какого-то кадета, одному из наших офицеров, а затем спрашивает хорошо поставленным голосом, от которого прекращаются все перешёптывания:

— Ты этого знаешь, Алькандр?