КРУК

Потоптались минут пятнадцать. Погода была почти что теплая, солнечная и, несмотря на хрустящий под ногами снег, с легким и горьким туманцем поздней осени, когда не только на деревенских огородах, но и в городских скверах пахнет остатками подмерзшей травы и листьев, а также костерками, на которых и то, и другое, ленясь вывозить, сжигают. В Питере запах разносится по пустынным переулкам, проходным дворам и торжественным ландшафтам, горечью тянет из любой подворотни, даже там, где никакой листвы и травы полвека не видали. В Москве запах другой, но тоже дымный… Наступившая в октябре зима проявила этот горький привкус только что миновавшей осени, на морозце он добавил крепости и обертонов, как виски со льдом.

На Чистых прудах, в цветочном ларьке у метро, Вольф приобрел за полтинник глиняный горшочек с маленьким кактусом. Для Сони.

Руки без перчаток у старика не мерзли, зато уши прихватывало. Он вспомнил, что потерял шапку. Да и перчатки. Стоять у ворот было подозрительно и неловко, но Вольф, как заметил Паша, не собирался сдаваться. Старик был полон спокойной и мужественной решимости пройти путь к даме сердца до конца. И подарить кактус.

– Который час? – спросил Вольф.

– Обеденный, – ответил Паша.

– Отлично. Именно в этот час во все времена просыпались загулявшие накануне юные леди. Ждем еще пятнадцать минут.

Как в детстве, когда чего-то ждал, Паша умножил, сколько это будет пятнадцать по шестьдесят, и начал считать до девятисот. Досчитал и сообщил:

– Пятнадцать минут прошло.

– Считаешь в уме? А я давно перестал. И так знаю: четверти часа не прошло.

Они постояли еще. И увидели, как старая грузная дама в шляпке-таблетке с вуалью, со здоровой клетчатой авоськой на колесиках, двинулась к чугунной калитке и открыла ее. Вольф с Асланяном не мешкая протиснулись вслед за телегой.

– К кому? – строго спросила дама.

– К Соне Розенблюм, – отважно отрапортовал Паша. – Мы ее друзья.

– Так и знала, к моей внучке. – Дама остановилась и осмотрела старика и юнца повнимательней. Лицо ее не смягчилось. Но, поразмыслив секунду, – Пошли! – сказала она, одновременно отдавая управление телегой Асланяну.

На самом-то деле ей повезло с посетителями. В подъезде не работал лифт, а подниматься пешком на пятый этаж ей и без сумки на колесах было не просто. Пролеты высоченные, лестничные площадки огромные, дверей мало, всех этажей восемь. Архитектор школы Шехтеля, а может, и сам…

– Это один из наиболее почтенных доходных домов в Москве и охраняется государством, – сообщила дама, устроив перекур на третьей площадке. – Потому и лифт не работает. Они его не чинят и не меняют, а реставрируют. Там в лифте бархатный диванчик был. Истлел. Вот они теперь и подбирают бархат необходимого цвета и качества. Уже полгода. Ладно бы просто жулики были, а то еще и бездельники, и неумехи. Поручили бы мне найти бархат, отдала бы палантин прабабушки… Давно бы лифт бегал…

На пятом этаже она отомкнула старинную добротную дверь с медной табличкой «Д-ръ Розенблюмъ», прошла первой и побрела в ботах, в пальто и в шляпе с вуалью в глубь коридора. Почти исчезнув в сумрачной дали, она произнесла голосом Анны Ахматовой, читающей «Есть три эпохи у воспоминаний»:

– Молодой человек, телегу можете оставить у двери… хотя вообще-то ей место на кухне.

Гостям показалось, что больше они эту даму никогда не увидят: она скрылась за массивной дверью то ли ванной, то ли туалета, то ли одной из спален. Гости сняли верхнее платье, потоптались. Паша подумывал снять и ботинки, но, поглядев на Вольфа, воздержался. Вольф, проведя ладонью по лохматым бровям, тронулся в путь. Почти сразу же он заглянул в дверь налево, долго торчал в ней, затем протиснулся в щель, помахав на прощание своему спутнику рукой, так и не оглянувшись. Паша еще потоптался и бездумно вошел в правую дверь.