Круги в пустоте

— Все, приглохни, — заткнул его десятник. — Давай, Имли-Лаотни, потрудись во славу Единого!

Бывший взломщик потратил на дверь ровно десять секунд, Митька специально считал. Всхлипнув, тяжелая дверь ушла вовнутрь.

Двое воинов с факелами шагнули во тьму и остановились возле входа. Старик мягко подтолкнул Митьку, и они вошли.

Лохматое рыжее пламя, треща и чадя, осветило неровные, сужающиеся кверху стены, слой гнилой соломы на земляном полу. В нос шибануло застоявшейся вонью. Маленькая и вытянутая камера — пяток шагов в длину, два-три в ширину — напоминала внутренность гроба. Понятное дело, камера смертника.

Сам смертник спокойно смотрел на них, лежа у дальней стены. Приглядевшись, Митька заметил тонкие, но, наверное, очень прочные цепи, тянущиеся со стены к ногам узника. Руки у него были завернуты за спину и, видимо, чем-то связаны.

— Здравствуй, Митика, — откашлявшись, произнес кассар. — И вам, любезные, тоже здоровья. Надо полагать, раз уж вы здесь, — взгляд его уперся в деревянную рыбку Тми-Наланси, — то здоровье Диу-ла-мау-Тмера явно оставляет желать лучшего. Я прав?

— Ищем, — сурово ответил старик.

— А что замок?

— Замок наш. Но что тебе до того, хаграно? Мы здесь не для пустых разговоров. Все просто, Харт из некогда цветущего края Гир… Мы — слуги Единого Бога, ты — идолопоклонник, слуга Тхарана. Что общего может быть у света и мрака? Что общего у твоих Высоких Господ и у Господа нашего Единого? Мы несем в Оллар спасение, ты служишь делам тьмы. Но душа твоя все же способна принять в себя свет. Потому решай. Если в сердце своем откроешь дверь Единому, признаешь Его своим господином и примешь Водное Просвещение — останешься жить. Если же тебе милее тьма, — он развел руками. — Тогда и уйдешь во тьму.

— Интересно, это вы каждому так? — хрипло спросил кассар. — Каждому, кто вашу веру отвергнет, голову откусите? Тогда, боюсь, в Олларе скоро сделается пусто… и по улицам городов будут бегать дикие звери.

— Не каждому, — Тми-Наланси глядел на него, сложив руки на груди. — Но ты не «каждый». Ты особенный. У тебя не только тьма под сердцем. У тебя еще и руки в крови. Митика, — обернулся он, — ты уже рассказывал мне про мальчика Хьясси. Скажи теперь вновь, было ли это? Скажи и помни, что тебя слышим не только мы, но и Единый невидимо стоит здесь, внимая твоим словам.

Митька почувствовал вдруг, что горло у него пересохло, а сердце колотится с бешеной скоростью. Это был даже не страх, а что-то иное — непонятное, странное, но оттого он лишь сильнее ощущал свою беспомощность. Будто исполинские пальцы взяли его за ухо и подняли в воздух, голого, беззащитного, и миллионы глаз смотрят на него — строго, недоверчиво. Стало ужасно холодно, и вместе с тем его прошибло потом. Казалось невозможным открыть рот, но молчание затягивалось как петля на шее. Тогда он вздохнул поглубже и, стараясь смотреть лишь на свои ступни, отрывисто заговорил:

— Да, это правда. Он… кассар Харт-ла-Гир… он зарезал Хьясси. Ножом, широкий такой, изогнутый… Он не просто зарезал, а в жертву… этому… Господину мрака… которому князь Диу служит. Чтобы меня спасти… Но я не хотел… я бы лучше в огне… только он меня как-то так заколдовал, что я двинуться не мог… и Хьясси тоже не хотел… он кричал: «Господин, не надо! Не делайте». А он все равно. И он еще потом к этому гаду… к Господину мрака всякие слова говорил… Типа, вот тебе жертва, а за это нас вытащи. И тот вытащил. Эта самая открылась… воронка. Ну, типа как Темная Дорога. И он меня туда понес, а больше я не помню… потом сразу здесь, в замке. Солнышко, птички чирикают… а Хьясси уже нет.

Глаза затянуло жгучей влагой, плечи сами собой затряслись. Он понимал, что плакать нельзя, стыдно, тем более в его возрасте, тем более на людях, но ничего не мог с собой поделать. Слезы хлынули сами, оставалось лишь размазывать их по щекам. Но слезы все-таки растворили, размыли то странное и тяжелое, что медленно душило его изнутри.

Чьи-то сильные руки поддерживали его, кто-то пробормотал сзади что-то неразборчивое, но явно успокоительное.

— Вот видишь, хаграно, ты оказался не простым идолопоклонником, — вновь заговорил Тми-Наланси. — Ты иное, чем невежественные землепашцы… ты все знал. И, тем не менее, убил беззащитного ребенка… принес в жертву тому, чье имя поганит человеческие уста. Тому, кого ненавидят даже ваши собственные идолы. А ведь тебе было жалко малыша… сердце твое кричало в тебе те самые слова: «не надо, не делай!» Но пропитанный заблуждением разум не слышал голос сердца. Ты скрутил свою жалость, ты взял жертвенный нож, ты произнес слова ритуала. Имеешь ли ты нечто в свое оправдание?

Кассар вздохнул — устало, медленно.