Круг зари

Я с ним родился под одною крышей,
Делили хлеб военный пополам
Да часто ночью слышали, как мыши
Голодные шуршали по шкафам…
Война отгрохотала… Над рейхстагом
Поставили солдаты точку ей.
И брат мой тоже бился где-то рядом,
Дожить мечтая до желанных дней.
Я — это он перед морозом лютым,
Не гнется и работает как черт!
Я — это он на совесть другом чутким
Навстречу слабым сквозь пургу идет.
Я — это он, горяч и непоседлив,
Жить и работать учит молодежь.
Я — это он бандита обезвредил,
Занесшего над человеком нож.
И если бы случилось вдруг иное:
Не он, а я погиб на той войне,
Себя он так же называл бы мною…
Ручаюсь, не ошибся бы во мне.

* * *

Стальной броней России стал
наш город, в бой идя уверенно…
Магнитогорской марки сталь
не подведет —
сто раз проверено.
Такое чувство на душе,
как будто я отмечен орденом.
Кусочек стали я держу
в руке,
как сердце нашей Родины.

КРАНОВЩИК

Мерило жизни нашей —
                                     честный труд.
Я, крановщик,
«воюю» в скромном чине.
Бананы в нашем цехе
                                 не растут,
хоть африканский зной
                                    в моей кабине.
Ведь подо мной
                        мартеновская печь,
в ее груди огонь металла бьется —
и надо сохранить и уберечь
в ковшах
              частицу собственного солнца.

Николай Худовеков, журналист ОДНА НОЧЬ Очерк

Отпуск для журналиста — это та же творческая командировка, блокнот с адресами и постоянная готовность к поиску. Я прилетел из Магнитогорска на родину в Архангельск и разыскал строителя Магнитки, ветерана войны Алексея Сергеевича Устюжинского.

Оказалось, мы оба помним одну и ту же ночь сорок второго года. Он был участником событий, а я, по малолетству, свидетелем. У детей войны особенная память: я помню и пожары, и то, как бабушка тащила меня в охапке от полыхавшей нашей Северодвинской улицы в какой-то подвал.

С Устюжинским мы прежде никогда не встречались, но с первой минуты разговорились так, словно давно-давно были знакомы.

И уже невозможно было пройти мимо той ночи и тех двух городов, которые породнили нас.

…Северное лето проходит незаметно. Еще август не кончился, а блеклый палый лист липнет к дощатым тротуарам и темным от дождя бревенчатым двухэтажным домам, которыми издавна застроен почти весь город.

Работа в мастерской лесотехнического института, куда с первых дней войны запихнули Алексея, признанного по зрению непригодным для армии, была не тяжелой, но изматывала спешкой. К себе в общежитие, чтобы рассеяться, он пошел пешком по набережной. С утра над городом бродили косматые тучи, серая Двина словно бы вздулась, и плотная морось над ней совершенно скрыла и без того еле различимый противоположный берег. Но к вечеру немного прояснилось.

Набережная — любимое место прогулок горожан — в эти часы была пустынной. Иногда, впрочем, тут звучала чужая речь: в порт заходили английские суда.

А сегодня, к удивлению Алексея, на набережной было полно девчат. Принаряженные, они шумными стайками сновали мимо пятиэтажного, выдвинутого серым полукругом здания лесотехнического института. Да, вспомнил Алексей, завтра первое сентября. Неужели занятия начнутся? Здесь размещался госпиталь, но его уже куда-то перевели. По-видимому, институт завтра откроет двери. Каких трудов стоило все там оборудовать! Досталось и преподавателям, и ему, Устюжинскому, с товарищами.

Немного легче на душе от этого по-мирному беззаботного зрелища. Но заходящее солнце, багровея в спокойных водах Двины, опять напоминает Алексею огонь, расплавленный металл. Магнитка, далекая Магнитка! Привязался к ней, и так неожиданно и нелепо пришлось расстаться перед самой войной.

Не забудет Алексей Устюжинский, как поразила его, парня из глухой северной деревушки, гигантская стройка, не забудет своего первого разговора весенним утром возле барака-конторы с Володей, комсоргом строительного участка (фамилия-то стерлась в памяти). Комсорг, чувствуется, еле держится на ногах. Товарищу, который его о чем-то выпытывал, резко бросил: