Кровавый источник

Анатолий Ковалев ЭПИТАФИЯ Кровавый источник

Моей любимой Анечке

Любые совпадения имен и событий этого произведения с реальными именами и событиями являются случайными.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Посмотри, как блестят бриллиантовые дороги.

Послушай, как хрустят бриллиантовые дороги.

Смотри, какие следы оставляют на них боги.

Чтоб идти вслед за ними, нужны золотые ноги.

Чтоб вцепиться в стекло, нужны алмазные когти…

Рок-группа «Наутилус Помпилиус»

1

Москва

1996 год, весна

Никому не придет в голову искать его здесь, в десяти минутах ходьбы от Кремля. В темном узком переулке; в доме, выстроенном сто лет назад, а может, и больше; в подъезде с обшарпанными стенами, где до сих пор, подобно экзотическому ленивцу, ползает вверх и вниз доисторический лифт с деревянными дверками и стеклянными окошками; за дубовой дверью, где в одной из десяти необитаемых комнат скрылся он от мира.

Уже минуло три недели, как Андрей Кулибин обосновался в столице. Телефон молчал. О нем забыли. Или это ему казалось? Во всяком случае, буря в душе улеглась, он почти успокоился, и только несколько седых волосков на висках напоминали о былых треволнениях.

Первые дни он не выходил из дому. Потом стал совершать ночные вылазки за хлебом и за сигаретами. На исходе второй недели вовсе обнаглел: объявился средь бела дня в институте, где учился заочно, и даже переговорил кое с кем по поводу своей будущей книги. Дело в том, что Андрей был поэтом и уже который год пытался издать книгу песен. Сколько помнил себя — в детском саду, в школе, на стройке, на заводе и так далее, — всегда бурчал под нос какие-то рифмы, набегавшие изнутри, как волны. Писал он в основном для рок-групп. Кое-что исполнялось, и одна песня даже прозвучала по местному радио, но так уж вышло, что все коллективы, с которыми он работал, недолго удерживались на вершине Парнаса и песни Кулибина канули в Лету.

Примерно пять лет назад, когда он разводился со Светланой и та называла его не иначе как ничтожеством — за неумение заработать на жизнь, — возникла эта бредовая идея с книгой. Андрей собрал все «съедобное» — от школьных тетрадок, исписанных ровным значительным почерком, до измятых листочков с карандашными каракулями, чаще всего залитыми вином. Отбросив устаревшие, социальные тексты, перепечатал все набело и понес в местное издательство.

«Время песен прошло», — дружески похлопали его по плечу и дали совет переквалифицироваться на прозу, лучше — на фантастику.

В другом издательстве согласились издать кулибинские творения, но только за его счет. А он так надеялся заработать на этой книге, ведь все, за что он брался, выскальзывало из рук, и доходы его таяли с каждым днем. В последнее время он продавал колготки. Ходил в благополучные учреждения с толстой сумкой и уговаривал дамочек раскошелиться.

И все-таки песни не пропали даром. С ними он поступил в Литературный институт и теперь уже искал издателя в Москве, правда, также тщетно.

Тот шаг, на который он решился три недели назад от безысходности, униженности и даже чуждой ему злости, не имел прямого отношения к его творчеству, но перевернул всю жизнь. Он больше не продавал колготок. Он вообще больше ничего не продавал. Приятель по институту предоставил ему эту жилплощадь с четырехметровыми потолками, в квартире, предназначенной на продажу, и не взял с Кулибина ни копейки. «Живи, пока не нашелся покупатель на этот дворец». Кроме крыс и мышей, здесь никто не обитал. Одни квартиры-дворцы ждали своих покупателей, в других, уже купленных, полным ходом шел ремонт. Целыми днями там что-то стучало, визжало, обваливалось, и только к вечеру дом обволакивала загробная тишина с привычной возней грызунов.

Андрей, укутавшись в дырявый плед — в доме отключили отопление, а март выдался холодный, — писал из ночи в ночь стихи, днем отсыпался, питался исключительно хлебом, запивая его кипятком, сократил «никотиновую норму» до одной сигареты в день, смаковал ее, единственную, всю ночь, мечтал о славе и ждал, как все поэты, близкой кончины. Он уже давно перешагнул возраст Лермонтова и приближался к возрасту Рембо. Кулибину стукнуло тридцать пять, и он надеялся, что Господь отмерил ему пятьдесят два, как Верлену. А телефон молчал. О нем забыли.