Кровавый Дунай

— Помилуйте, голубчик, вас-то зачем мучить? Колю вам морфин, ещё три дня — и прекращу, болей уже быть не должно… Стрептоцид — наружно, у вас сквозное ранение, к тому же из винтовки с пяти шагов, пуля вас даже не заметила… В чём вам очень повезло. Ну а ключица через неделю-другую срастётся. Так что вы отделались, можно сказать, легко. Ваш юный лейтенант поведал мне, что один из ваших офицеров погиб? Который за обеденным столом доказывал мне, что словацкая сливовица куда лучше венгерской палинки? — Савушкин кивнул. Вера Антоновна, вздохнув, промолвила: — Что ж, земля ему пухом и царствие небесное…

Ага, понятно. Морфин, стало быть… Савушкин вспомнил, как сутками не мог заснуть от режущих болей полтора года назад, когда валялся в госпитале после ранения у хутора Ребячий… Тогда врачи говорили о морфине, как о недостижимом счастье, о панацее для всех тяжёлых раненых… Кивнув хозяйке, он написал «Ваш сын?». Вера Антоновна, чуть смутившись, произнесла:

— Позвонил, будет завтра утром: позавтракать, переодеть мундир и забрать сумку. Я думаю ему о вас рассказать…

Савушкина чуть кондратий не хватил. Торопливо он набросал на доске: «ЗАЧЕМ?»

Хозяйка дома сухо ответила:

— Я полагаю это необходимым. И прошу вас, капитан, не делать поспешных выводов. Мой сын имеет право знать, что происходит в его родном доме…

Савушкин учтиво поклонился, давая понять, что не смеет оспаривать решение хозяйки дома. Вера Антоновна уже гораздо теплее промолвила:

— Алексей, я уверена, что мой сын поймёт меня и не станет препятствовать вашему нахождению здесь.

Капитан кивнул и написал: «Вам виднее». После чего склонил голову в лёгком поклоне — что означало, что более он не смеет задерживать милейшую Веру Антоновну. Та, поняв, тепло улыбнулась, встала, и, осмотрев подвал, произнесла:

— Не буду вас больше терзать своей болтовнёй. Помещение, конечно, далеко от комфорта, но есть два безусловных плюса — здесь тепло, светло и сухо, и об этом бомбоубежище ничего не знает ни венгерская контрразведка, ни гестапо. Так что — спокойной ночи, господа!

Как только хозяйка вышла — к капитану снова подсел Котёночкин.

— Товарищ капитан, сводку доложить?

Савушкин кивнул. Лейтенант, достав из кармана листок с каракулями Чепраги, произнёс:

— Наши очищают от немцев и венгров Альфёльд, междуречье Тисы и Дуная. Вчера заняли пятьдесят населённых пунктов, я смотрел по карте — западнее Цегледа. О боях юго-восточнее Будапешта — ни слова…

Капитан вздохнул и написал: «Отбой. Свет оставь». Котёночкин кивнул и, постелив шинель на заботливо расстеленный хозяйкой коврик — улёгся спать на пол, благородно уступив топчанчик старшины радисту Чепраге. Савушкин про себя лишь улыбнулся этому проявлению демократии, закрыл глаза и почти мгновенно уснул — организму явно требовался отдых после всего перенесённого за последние три дня…

— Товарищ капитан, вставайте! — Голос Котёночкина пробивался сквозь сон, и Савушкин, отринув соблазн считать его тоже частью сновидения, открыл глаза. Лейтенант, который только что тряс его за запястье — тут же прошептал: — Вставайте, идёмте, что покажу…

Савушкин попытался спросить, в чём дело, но вовремя вспомнил, что говорить пока не в состоянии, и, взяв с табуретки доску и мелок, написал «Время?». Котёночкин кивнул:

— Семь тридцать. В доме уже шебаршатся. Мадьяры вообще рано встают, зато ложатся уже в девять… Идёмте!

Савушкин с трудом приподнялся, и, ковыляя, потащился за лейтенантом, устремившимся к углу их убежища. Обернувшись к капитану, Котёночкин торжествующе вытащил из вентиляционного продуха ком пакли и, указав на образовавшееся отверстие, шёпотом произнёс:

— Слушайте!

Савушкин скептически покачал головой, но, тем не менее, прижал ухо к продуху — как оказалось, строители, возводившие особняк барона Ясберени, были те ещё юмористы… Доносившиеся из продуха голоса звучали более чем громко и отчётливо — судя по всему, вентиляционные отверстия находились и на кухне, и в гостиной, и вместе создавали изрядный эффект присутствия. Савушкин прислушался к тому, что доносилось сверху, и досадливо поморщился — хозяйка общалась с кем-то из прислуги, при этом — на венгерском. Капитан, отодвинувшись от продуха, махнул рукой Котёночкину и набросал на доске: «Это твоё».

Лейтенант прильнул к отверстию и минут десять внимательно слушал диалог Веры Антоновны с кухаркой или горничной — иногда стирая пот со лба, выступающий от напряжения. Наконец, судя по всему, разговоры наверху закончились — потому что Котёночкин, оторвавшись от продуха, покачал головой и произнёс:

— И война им до фонаря…

Савушкин в недоумении посмотрел на своего лейтенанта и написал: «Ты о чём?»