Кровь Моего Монстра

Я вдавливаю свой ботинок ему в спину и нажимаю так, чтобы он выпрямился.

— Твое желание присоединиться к моей команде должно быть решающим фактором в том, сможете ли ты пойти дальше. Семь.

Требуется мгновение, всего несколько секунд тяжелого дыхания, стонов и хрипов, прежде чем он опускается ниже.

Я считаю быстрее и держу свой ботинок у него на спине, а когда он становится грязным, на его заднице.

Его лицо краснеет еще больше, и у меня возникает искушение оставить его там, просто чтобы выебать его голову. Однако он достаточно умен, чтобы слегка приподнять спину и привлечь к ней мое внимание.

Как только я переключаю свой ботинок на его позвоночник, он больше не поднимает задницу. Ни разу.

Однако он на грани срыва.

Хорошо. Очевидно, он никогда не доводил себя до физического истощения, когда он больше не чувствовал своих конечностей, и именно поэтому я делаю это.

Ему нужно осознать, что ограничения придуманы только в его уме и могут служить лишь самодельной клеткой.

Сейчас мне двадцать восемь, так что я могу это понять, но давным-давно, когда я был моложе его и имел дело с играми моего отца, я был таким же забывчивым, как этот ребенок.

— Сэр, я больше не могу. — Его голос и руки дрожат.

— Тридцать пять.

— Сэр…

— Тридцать шесть.

— Я…

— Тридцать семь.

— Я не могу… — его голос сбивается, и он падает, внезапно обмякнув.

Он только что… упал в обморок?

Я касаюсь его потного лица один раз, затем делаю паузу. В тот день, когда я увидел, как эти солдаты загнали его в угол, я услышал косые замечания. Вещи как:

Он похож на девчонку.

Слабак.

Бьюсь об заклад, он берет его в задницу.

Содомит.

Обычно я бы ушел от такой сцены, и ввиду того, насколько упорным стало это дерьмо с тех пор, как я спас его, и, вероятно, должен был оставить его в покое.

Но я этого не сделал.

Интересно, почему. Вероятно, это было связано с отчаянием на его лице и с тем, как он собирался выдержать побои, какими бы жестокими они ни были.

Теперь я снова думаю о словах тех солдат. Точнее, девичья часть.

Его кожа такая мягкая, под моими пальцами она почти как масло, и это… пиздец.

Не из-за женской части, а из-за того, что такой хрупкий человек, как он, одержим желанием пойти в армию. Это место для грубиянов и изгоев вроде меня.

Люди, которые умеют только убивать и нуждаются в лицензии, чтобы делать это свободно и по уважительной причине.

Это гнездо для сирот, бедняков и мужчин, которым обычно некуда вернуться. Те, кто защищает общество — это те, кого оно отвергло.

Я на девяносто девять процентов уверен, что Липовский — женщина. Единственная причина, по которой я продолжаю обращаться к нему как «он», заключается в том, что это тот пол, который он предпочитает показывать снаружи. На самом деле, он прилагает много усилий, чтобы не выделяться.

Он начинает хрипеть, его дыхание становится нерегулярным. Я хватаю его за рубашку и переворачиваю так, чтобы он лежал на спине.

Мои ботинки с обеих сторон его талии, и я снова останавливаюсь при виде его лица в ярком лунном свете. Тонкие, нежные черты лица, маленький нос и рот, мягкие изгибы лица.

Я действительно единственный, кто видит это?

Я собираюсь отпустить его, когда чувствую что-то тугое на его груди, прямо под огромной футболкой. Я позволяю его голове упасть на землю и тянусь к ней.

Маленькая рука хватает меня за запястье, останавливая на месте. Глаза Липовского сияют в темноте, напоминая дикого раненого зверя. Я почти уверен, что он в любой момент начнет рычать и шипеть.

Как бессильный котенок.

Он один раз качает головой, то ли предупреждая, то ли умоляя, я не уверен. Этот маленький ублюдок имеет наглость прикоснуться ко мне.

Я выдергиваю свое запястье из его руки и встаю в полный рост, но не меняю позы, так что смотрю на него сверху вниз.

— Ты знаешь или не знаешь, что упал в обморок, solnyshko?

Красный оттенок ползет по его шее. Ни хрена. Он брызгает на бледную кожу и растекается, пока полностью не закрывает уши.

Он… краснеет?

— Я же говорил вам, что больше не могу, сэр, — чуть ли не объявляет он, как будто это своего рода любительская тренировка, которую он может бросить, когда пожелает.

— Повтори, — мой голос стал холодным, почти убийственным, без намека на прохладу.

С его лица исчезает хоть капля румянца, и он встречает мой усталый взгляд.

— Ты проглотил язык?

Он поджимает губы, но у него достаточно сдержанности, чтобы перестать говорить и неизбежно заслужить дисциплинарное взыскание.

— Ты будешь продолжать выполнять эту тренировку каждый день, а также добавишь программу для наращивания мышечной массы. Каждую ночь. Каждое утро. Если я узнаю, что ты что-то пропустил, можешь попрощаться с армией, потому что я могу — и хочу — уволить тебя, рядовой.

Выражение чистой паники отражается на его чертах, а голос звучит немного слабым, даже настороженным.

— Я… не могу уйти.

— Почему нет?

— Я просто не могу. Там небезопасно для меня.

— Тебе здесь тоже небезопасно, если ты останешься на этом уровне.

Он садится, отчаяние окутывает его аурой.

— Пожалуйста, сэр, не увольняйте меня.