Кровь и почва русской истории

Форсированная и насильственная христианизация языческого общества, беспрецедентно жестокие государственно-церковные гонения на самую стойкую и энергичную часть православного народа – старообрядцев, преследование многочисленных сектантов, превращение православной церкви из отдохновения униженных и оскорбленных в департамент государственной машины – какие чувства могло вызывать подобное многовековое насилие над душой? В глазах народа церковь выглядела государственным институтом и «приводным ремнем» правящего класса, на нее распространялась коллективная вина, вменяемая имперскому государству и элите.

Как только появилась возможность, христианский флер был сброшен легко и даже не без ухарства[18]. Насилие против народа, за которое отвечала, в том числе, православная церковь, бумерангом вернулось обратно. Любопытно, что в устроенном русскими массовом погроме православия проглядывают очевидные языческие черты. В исторической ретроспективе это выглядит отсроченной местью со стороны языческой Руси.

Так или иначе, не только в актуальной, современной нам ситуации, но и в истории презумпция решающей роли православия представляется, мягко говоря, изрядным преувеличением, точнее, влиятельным, но безосновательным культурным мифом. И уж совершенно точно православие не есть квинтэссенция русскости, русскость не тождественна православию. В противном случае пришлось бы отказать в праве считаться русскими подавляющему большинству соотечественников.

В «ветхозаветном» националистическом дискурсе весьма популярны поиски глубинного русского тождества в специфических, якобы имманентных русскому народу социокультурных характеристиках и типах социальных связей: соборности, общинности, идеале социальной справедливости и их производных. Русская история представляется развертыванием таких связей и характеристик в пространстве и времени. На самом деле представление об «архетипических» социокультурных характеристиках русского человека не менее мифологично, чем утверждение о его православном характере. 

Если «соборность» - откровенно мифическое понятие, которое невозможно уловить в истории никаким аналитическим инструментарием и которое существует лишь как культурный артефакт, то представление о русской общинности (коллективизме в советском изводе) имеет реальную историческую основу, однако сильно перевранную и искаженную почвенническим дискурсом. Хотя устойчивость общины в России оказалась выше, чем в других странах, причиной тому в решающей степени была целенаправленная государственная политика сохранения общины по фискальным и полицейским соображениям. Быстро разлагавшаяся община была «подморожена» властью в собственных интересах. Что же касается самого крестьянства, то оно в большинстве своем стремилось к частному, личному ведению хозяйства при одновременном сохранении некоторых форм общинного быта. Имманентность частнособственнического чувства русского крестьянина (наряду с традицией коллективизма и взаимопомощи) отмечает даже такой апологет общины, как Леонид Милов[19].

Социологические исследования русской деревни конца XIX в. показывают, что русские ценности стремительно эволюционировали в буржуазном (читай: западном) направлении: «вера стала в русском обществе маргинальной, а главными считались тогда ценности сугубо материальные: деньги, хорошая усадьба, богатство, успех, жизнь, “как у барина”»[20]. В общем, русское общество развивалось в том же направлении, что и западное, с некоторым запозданием следуя пройденным им путем. «Достижительность русского общества конца XIX века во многом… типологически близка достижительности синхронных ей западных обществ, т.е. русская культура того времени ориентирована в основном на посюсторонние, а не потусторонние цели. В этом отношении русская деревня конца XIX века, в отличие от староообрядческого сообщества, была существенно иной, чем средневековая русская и западноевропейская деревня или, скажем, деревня современной Индии»[21].

Мощная коммунистическая прививка на время отсрочила, но не остановила однажды начатое социокультурное развитие. Более того, советская модернизация лишь ускорила его и сделала необратимым. Было бы принципиальной ошибкой представлять советскую историю апофеозом коллективистского (и, в этом смысле, наследующего общинному) духа. Посткоммунистическая экспансия торжествующего индивидуализма, - а современное российское общество несравненно более индивидуалистично, эгоистично и посюсторонне ориентировано, чем западное, - не просто хронологически воспоследовала советской эпохе или выступила ее отрицанием. Переживаемая нами драматическая морально-ценностная и культурная революция была содержательно подготовлена в советское время и тогда же началась.