Старею, что ли? Тонкослезый стал — никогда таким не был. Утром глаза открываю, смотрю — Оли сам с кровати ноги скинул и за стеночку рукой взялся. Я аж дышать перестал. А как парень встал и шаг сделал — чуть кулак не сжевал, чтоб в голос не завыть. Радоваться бы надо, а слезы душат! Я же первый шаг его, еще голозадого, помню! Зима лютая была — ужас. В Декурионе сквозняки гуляют, от камня на полу холод — сквозь сапог пробирает. А эти двое, Правый с Левым, ползают, встать норовят. Комнату выбрали потеплей, коврами укутали чуть не в три слоя, шкур натащили — весь пол застелили. Жаровен по углам наставили, сами разлеглись, пива налили, смотрим, как эти двое ползают, угукают да улыбаются. Ну и мы радуемся, кувшин за кувшином опрокидываем.
А потом давай вставать — то один, то второй. Встанут, ножки кривенькие дрожат, руками машут. Потом на попу падают. И так раз за разом. А потом приловчились вроде как, и вот младшенький постоял, потрясся чуток. Поймал равновесие — и пошел. Теп-леп — и дотелепал до Эндира, за бороду его ухватил. Крепко схватил — у дана аж слезы брызнули.
Остах улыбнулся той лютой зиме, мрачному Декуриону, комнатушке, укутанной шкурами…
Но как братья на деда похожи! В горах за делами своими и не замечал. По провинции пронеслись — не замечал. А как здесь очутились, — словно дубиной огрели. Эндир маленький в школу пошел. Живой!
О чем-то гомонили неуемные братья за перегородкой, а Остах невидящим взглядом уставился на потолочные балки. Против воли перед глазами вставала картина, которую он давным-давно запрятал в самый дальний, самый потаенный уголок своей души.
Умирал Эндир недолго. За два дня кончился. Все распоряжался, с Гимтаром шушукался. Спокойный, властный, уверенный. Словно не умирает, а отъехать собрался. А под вечер второго дня ноги отнялись, и голос пропал.
Изгнал всех из покоев, меня с Гимтаром оставил. И Рокона. Рокон стоит, губы трясутся, глаза что плошки — понять ничего не может. Эндир совсем онемел, хрипит, каркает, пальцем тычет: то в брата, то в сына.
Гимтар всегда умом быстрый был. Кивнул, на колено перед Роконом встал.
— Кинжал! — и руку протягивает.
Рокон только глазами водит туда-сюда, не поймет ничего. Гимтар сам у него кинжал из ножен вытащил, поцеловал лезвие, двумя руками протянул Рокону. Эндир сипит, кошму в кулак смял. Наследник очнулся, принял свой кинжал обратно.
Теперь в меня пальцем тычет. Ну, второй раз проще, как по накатанной. И Рокон понимать кое-что стал. А что тут понимать? Присягаем новому дану.
Как закончили, Рокон кинжал вдел в ножны — Эндир выдохнул. На подушку откинулся. Я уж думал — все, вышла из него жизнь с этим долгим выдохом. Ан нет! Глазами вращает, воздуха набрал, приподнимается… Мы с Гимтаром склонились: он с одной стороны, я с другой. Дан вдруг как схватит меня за ворот. И повис на мне. Я смотрю — а он и Гимтара так же второй рукой держит. И в глаза брату уставился. Требовательно, сипит только зло, слюна с угла рта капает. Гимтар понял, сгорбился.
— Нет, — говорит. — Не могу, дан.
Эндир сипит, слюна пузырем надувается. Уже не сип раздается, скулеж какой-то. Жилы на висках — с палец, вот-вот лопнут.
И Гимтар сломался. На меня смотрит и орет:
— Ладонь давай!
Мы с Гимтаром особо никогда не ладили. Как первая встреча не задалась, так и пошло вкривь. Но у Эндира не забалуешь.
Хотел я взбрыкнуть, но чувствую, Эндир меня за ворот трясет. Что уж тут. Протянул руку, понял, что к чему. Полоснул меня по ладони кинжалом Гимтар и себя не забыл, смешали мы кровь рукопожатием. Гьердами стали.
— Все, брат.
Только Гимтар это произнес, Эндир Законник, дан Дорчариан, повелитель и защитник племен алайнов, дворча, дорча, дремнов, гверхов, гворча, квельгов, терскелов еле заметно кивнул, смежил веки, откинулся на подушку, лицо его разгладилось, и он умер. Умер, продолжая держать одной рукой меня, другой брата. Разжать хватку даже не пробовали, тем же окровавленным кинжалом смахнули лоскуты от ворота.
С тех пор, как закусимся мы с Гимтаром, злость моя на него выше гор поднимется — дышать становится нечем. Держит нас за шею Эндир и после смерти держит. А то уже давно поубивали бы друг друга.
— Эй, Оли, проснись. — Меня грубо тряхнули за плечо.
— А?.. Мм? — промычал я, распахивая глаза.
Рядом с кроватью стоял растрепанный Остах.
— Там этот, петух пришел… Проспали мы, как есть проспали. Каракатицу братьям в зад…
Какой петух, какая каракатица? Что за бред? Я помотал головой.
— Распорядителя за тобой прислали, петуха этого разнаряженного. На пир зовет. Ты прикорнул, ну и я, старый… А эти оболтусы наш сон охраняли. Нет чтобы поднять…
Я мигом все понял, тряхнул головой и громко хлопнул в ладоши. Резкое и громкое движение разогнало остатки сна, и я поднялся с кровати. Вышел в гостиную. Барат с Йолташем стояли навытяжку у двери — видно, попали Остаху под горячую руку. У стола стояло мое передвижное кресло, придвинутое к столешнице. Ну вот, а дядька возмущается, что братья без дела сидели! Нашли же каталку и обратно привезли!
— Где он? — спросил я.