Крх… крх

– А самое страшное, знаешь что, Макс? – он снова поднял палец и потряс им в воздухе. – Вот что! Спустились мы в подвал морга для опознания, этот врач в дурацких очечках приподнял простынь и обнажил ЭТО. Ты не поверишь, Макс, я тупо стоял и не вдуплял, что за хрень, на хер они мне показывают это?! Это мерзко, зачем вообще я здесь?.. И тут я увидел кольцо и родинку на костяшке большого пальца. И ты знаешь, Макс, на меня снизошло осознание случившегося: она, моя Людочка, вот, лежит тут, уже хладная, как тот кафельный пол, который мы попирали своими ногами, – как такое вообще возможно, где ее голова?! – Петя поднял стаканчик на уровень глаз. Его рука тряслась, ладонью другой руки он продемонстрировал рубящее движение поверх стаканчика. Но коньяк сделал свое дело – рука задела краешек стаканчика, и он, отскочив в сторону, кувыркаясь, полетел по полу. Петя, смотря на него, продолжал: – Там, где была голова, лицо, на котором, Макс, были те самые губы, что я целовал на протяжении двадцати лет… Их словно стерли ластиком, как будто какой-то хренов художник решил, что не-е, на фиг не нужна тут голова, и хрясь… Она лежит там вся холодная, неподвижная, и нет больше того вздернутого носа и хитрых глаз, ничего, ничего, Макс, нету. Ты знаешь, будто провели невидимой бритвой по мне от головы до самых вот этих пяток и… и… и я… раскрылся, что ли… Будто из меня стала вываливаться вся та мерзость, что копилась во мне годами и отравляла нам жизнь, и, излившись, она очистила меня, и я… я… я наконец смог заплакать, Макс, представляешь? Уже не было тех червей, копошащихся во мне, и клоунов, танцующих на костях и радующихся непонятно чему… Знаешь что? Меня… меня наполнила, Макс, ты не поверишь, любовь. Любовь к ней – такая безграничная, чистая, я такой любви не испытывал к Люде никогда, – несчастный уронил голову и не то горько вздохнул, не то сдержал вырывающийся из него вопль. – Да, я мерзавец, Макс! Но я же не знал, что есть такая… такая светлая, священная любовь, очистившая меня. Я готов все отдать, чтобы я смог донести до Людочки, как я любил ее, но я понимаю, увы, что это невозможно. И я стоял и рыдал, обняв ее ноги, прижавшись щекой к ее телу. Ты знаешь, Макс, у меня до сих пор это место, которым я прижимался к ней, как огнем горит, – Петя прижал пальцы к щеке, закрыл глаза и ушел в свои воспоминания. Спустя некоторое время он шевельнулся, потер щеку и шепотом повторил: – Огнем… горит… И тогда, лежа в постели, ну, после того, как я сбежал с похорон, я чувствовал этот огонь у себя на щеке. Ты знаешь, Макс, мне хотелось, чтобы это был настоящий огонь, чтобы он выжег у меня на щеке знак, напоминание, что ли, чтобы я каждый день вставал, смотрелся на себя в зеркало и видел, видел, – несчастный яростно застучал руками по одеялу, – это страшное напоминание о том, чего уже нельзя вернуть, – Петя закусил костяшку указательного пальца так, что остались следы зубов, затем продолжил дрожащим голосом, – о том, какой я был сволочью и как меня очистила эта… пришедшая, увы, так поздно любовь.

Одной бутылкой у нас стало меньше, и язык Пети уже заплетался. Но я почему-то чувствовал, что ему это нужно: он хочет напиться, напиться до беспамятства, а там, как он сказал, придет очищающая любовь, и тогда Петя сможет прожить еще один день, и этого ему достаточно… Всего один день за раз, а дальше… Ну зачем загадывать? Ему, как никому другому, об этом известно.