Кризис среднего возраста

Отец был строителем, а пил как сапожник. И сколько она себя помнила, пребывал в этом своем омерзительном состоянии – от легкого подпития до глухого горячечного беспамятства. То, злобно-подозрительный, тяжело смотрел налитыми кровью глазами. То часами нес ахинею, не давая уснуть до рассвета. То вдруг впадал в беспричинную ярость, орал, багровея лицом, вздувая жилы. И Катя, дрожа от страха и ненависти, думала: «Вот сейчас одна из этих вздувшихся синих жил лопнет, не выдержав адского напряжения, и мы с матерью заживем наконец спокойной человеческой жизнью».

Сколько раз она слезно просила мать развестись, уйти от отца, но та только отмалчивалась.

– Тогда пускай он уходит! – кричала Катя. – Пусть убирается отсюда!

– Пускай уходит, – соглашалась мать.

– Ну так скажи ему! Прогони!

– Вот сама и скажи, а я на тебя посмотрю! Никогда он отсюда не уйдет. И нам уйти некуда.

– Всегда можно найти выход!

– Ну так найди его, этот выход! – взвивалась мать. – И мне подскажи! А то я, тупая, не вижу...

Как же она завидовала счастливцам, имеющим нормальных отцов! Или не имеющим вовсе. Нет, лучше все-таки имеющим. Если, конечно, такие существуют не только в кино и книгах. Чтобы можно было поболтать, посмеяться, поехать летом к морю, позвать в дом гостей. Чтоб пожалел, когда больно, подул на разбитую коленку, разделил твою радость, защитил от обидчиков. Может, ее папенька когда-то и был таким? Давно, в самом начале? Катя не помнила.

Однажды он избил мать, беспричинно, жестоко, прямо у нее на глазах. Она сунулась было на помощь, но получила по морде и больше не лезла – забилась в угол, смотрела, как маленький, дрожащий от ужаса и злобы зверек.

Мать потом рыдала так безутешно, что разрывалось сердце. И душу грела только одна надежда, что уж теперь-то все переменится, мать разведется, и они наконец-то уйдут из этого ненавистного, безрадостного дома.

Но ничего не изменилось, потому что именно в этот момент у отца появились деньги. Шальные, немереные. А мать деньги ценила. Высоко. Наверное, больше всего на свете. И уж точно выше собственного достоинства.

Она тогда будто с цепи сорвалась – увешалась бриллиантами, как елка, шуб себе накупила, барахла всякого. Квартиру построила пятикомнатную, обставила испанской мебелью, набила добром под завязку. Машина, само собой, появилась. «Тойота-лендкрузер» – не хухры-мухры. Пару раз она ее шибанула, за что ей отец холку намылил по полной программе, но потом ничего, научилась – водит лихо.

Отец за руль по известным причинам не садился. Но денежки отстегивал исправно. У него теперь был собственный лимузин с водителем и офис в Москве. Что-то они там строили грандиозное, на века. Но пил он, как и прежде, по-черному. И допился. Сначала до белой горячки, а потом и до инсульта, после которого остался инвалидом с парализованными ногами и невнятной речью.

Теперь он всегда был дома, сидел в своем кресле на колесиках, несчастный и злой. Спиртным не баловался – жить хотелось больше, чем выпить. Хотя Катя и не понимала, чего цепляться за такую никчемную, тоскливую жизнь.

А мать за ним ухаживала, хотя Катя подозревала, что дело здесь было не в человеколюбии, а в каких-то там дивидендах, исправно капавших с каких-то там вложений. С каких именно, мать пока не знала, а отец не торопился раскрывать перед ней свои тайны. Опасался, видно, за свою драгоценную шкуру.

Однажды ночью, проходя мимо родительской спальни по малой нужде, Катя слышала, как отец слезливо молил:

– Помоги мне. Помоги! Ведь я же мужик! Мне надо...

– Да какой же ты мужик? – насмешливо открестилась мать. – Никогда-то им не был, а уж теперь и подавно. Помоги себе сам. Знаешь, есть такая передача? Руки, слава Богу, еще работают.

– Су-ука! – завыл отец.

Потом, в Новый год, мать примчалась откуда-то в последний момент, наметала на стол и, сверкая благоприобретенной голливудской улыбкой, провозгласила тост:

– Ну, Аркаша, я тебе желаю, чтобы в этом году ты поправился!

– А я тебе желаю, чтобы в этом году ты сдохла, – сказал отец.

Через восемь месяцев он умер.

За недолгое время его домашнего сидения они не то чтобы сблизились с Катей, но все-таки были рядом. И на похоронах, глядя в его лицо, ставшее странно значительным и прекрасным, Катя так горько, так отчаянно плакала, что начала икать. И икала еще пять дней. Мать даже водила ее к врачу, и тот сказал: «На нервной почве».

Вот тогда-то в их жизни и появился невзрачный мужичок Роман Ефимович Шиловец, который в материных глазах обладал по крайней мере двумя неоспоримыми достоинствами: тугим кошельком и двойным гражданством – российско-американским. Мать носилась с ним как курица с яйцом и, укрепляя позиции, родила Кате братика Сашу.

Российско-американский подданный, как честный человек, женился. Правда, общество свое никому особо не навязывал – жил в основном в Америке. Мать моталась к нему туда время от времени, с собой брала маленького Сашу. Катю оставляла в Москве на попечении тетки Шиловца, больной старухи, одиноко доживающей в его большой трехкомнатной квартире на Старом Арбате.