Кризис среднего возраста

– Знаешь, иногда мне кажется, что именно этого он и добивается. Чтобы мы ушли с Машкой, исчезли из его жизни, а он бы плыл себе дальше, ничего не меняя. Понимаешь? И не надо вить новое гнездо, взваливать на себя все эти хлопоты и заботы. Зачем? Ему и так хорошо.

– Думаешь, хорошо?

– Плохо, конечно. Это же какое здоровье надо иметь, чтобы существовать в таком режиме! Но ведь это он разрушил нашу жизнь, Аня! Обездолил ребенка! Так пусть будет последователен до конца – подаст на развод и уйдет. Неужели еще и это надо взвалить на меня?

– А ты хочешь, чтобы он подал на развод?

– Нет, – помедлив, сказала Вера. – Я все чуда ждала, надеялась, что однажды проснусь, а кошмар закончился. И вот, кажется, дождалась...

– В смысле?..

– Решили мы с Татьяной Федоровной затеять ремонт. Ванная у нас совсем развалилась. Ну и отвлечься немного, вроде как начать новую жизнь. Алексею, конечно, сказали об этом – все-таки угловой жилец, приходит трусы менять. Думали, ему все теперь до лампочки. И вдруг, Анька, происходит с ним таинственная метаморфоза. Как будто подменили его – почти прежний Лешка. Веселый, деятельный, с рабочими воюет, планы строит, все ему хочется. Домой приходит вовремя, со мной-то, конечно, достаточно сдержан, а Машку всю обласкал – звонит ей, целует, такие слова говорит. И знаешь, мы прямо воспряли, словно цветы, распустились навстречу этому солнцу.

Татьяна Федоровна мне говорила, мол, не обольщайся, не может все это так сразу кончиться, одномоментно. Будут, мол, еще рецидивы. Но главное, он старается вырваться от этой заразы, вернуться в семью. И так продолжалось примерно месяц – ремонт идет, он старается, мы возрождаемся к жизни. И тут Машка заболела – простудилась. Ну куда ее держать в разрухе? И переехали мы с ней к моим родителям до полного, так сказать, выздоровления. А Татьяна Федоровна с Алексеем дома остались. Приезжать он к Машке не приезжал – родителей моих стеснялся, рыльце-то в пуху, – но звонил каждый день по пять раз.

И тут наступает ее день рождения – в четверг. Он ее поздравил по телефону и обещал устроить в субботу праздник. «Поправляйся, – говорит, – пойдем все вместе в ресторан, в кино, подарки тебе купим, какие захочешь». А в пятницу исчез. И появился только в воскресенье под вечер. Машка так два дня у телефона и просидела. Всех гоняла. «Не подходите, – говорит, – мне сейчас папа будет звонить». А он даже не поинтересовался, как там его больная дочка себя чувствует, не то чтобы о своих обещаниях вспомнить. И настолько это было дико, невероятно, что я, идеалистка, решила, что случилось с ним что-то страшное. Ну не мог он так обмануть ребенка! Обо мне-то, естественно, и речь не идет. Всех накрутила, перепугала, звонила в милицию, в Москву – в Бюро несчастных случаев, в морг, в ГАИ. Татьяна Федоровна чуть потом коньки не отбросила, когда он наконец объявился.

– А ты?

– Ой, Анька, не спрашивай. Так плакала, так плохо мне было! Лучше, думала, умереть, чем так жить. Ведь поверила, что все кончилось, – и опять...

– А он? Лешка?

– Ну, врать не буду, переживал очень. Прощения у матери просил, говорил, мол, сорвался, но ты не волнуйся, все будет хорошо. Не сказал, правда, кому.

– А у тебя он просил прощения?

– Да плевать он на меня хотел с высокой колокольни! Если его кто и держит, так это мать и Маша. Ну и еще собственное благополучие. Сказал мне: «Не обижайся». И все дела. А свекровь говорит: «Вера! Дай ему последний шанс! Самый последний! Ведь каким он был, когда вырвался из лап этой девки! Будто на волю из тюрьмы вышел, путы сбросил, будто встал после тяжелой болезни. А каким вернулся? Мертвым, несчастным, лица на нем нет. Не знаю я, чем она его держит, эта проклятая, только нет там ему уже ни радости, ни покоя. Приворожила она его, что ли? Но ведь вижу я – пытается он вырваться. Помоги ему, не отталкивай!»

Но видимо, затянуло его по новой. Знаешь, как это бывает после ссоры? Еще слаще. И все началось сначала. Чувствую – конец, не могу больше. Добил он меня. Будто хребет переломил. И вот корчусь я у его ног в слезах и крови, а ему и дела нет никакого. И чем больше я корчусь, тем ему веселее.

А самое ужасное во всем этом, что рухнули все мои опоры. Смотрю на себя в зеркало – Господи! Кто эта зареванная дура с распухшими глазами? Что это у нее написано на лбу? «Никому я не нужна». Свекровь плачет, за руки хватает. «Все, – говорит, – у тебя еще будет!» «Нет, – думаю, – ничего у меня уже не будет. Ничего и никогда». На работе все завалила, собой не занимаюсь, зарядку не делаю, до того ли мне? Семью свою спасаю, любовь. А нет ее, любви-то, вся вышла. И семьи тоже нет. Осталась уродливая конструкция, которую надо немедленно доломать, чтобы Маша не подумала, что вот это и есть модель отношений между мужчиной и женщиной. Понимаешь? Не должен ребенок видеть, как безжалостно отец унижает его мать. Особенно девочка. А иначе и ее постигнет та же участь.