Криницы

Долго еще просидели они в тот вечер. Говорили и о своих, колхозных делах, и об общерайонных, и общегосударственных, обсудили и международное положение. Разошлись, когда прекратила работу электростанция и погас свет.

20

Лемяшевича радовали хорошие, деловые и вместе с тем дружеские отношения его с местными руководителями, работниками МТС и колхозниками. Особенно окрепли эти отношения после того, как во главе колхоза стал Волотович. Теперь Лемяшевич заходил в канцелярию каждый день, присутствовал на всех заседаниях и знал обо всем, что делается в колхозе. И с людьми познакомился ближе, узнал все тайны сложных деревенских взаимоотношений. Так, например, выяснилось, что Снегириха с незапамятных времен не любит Костянков, хотя при встрече приветлива с каждым из них. А почему не любит — никто объяснить не мог. Но, открыв это, Лемяшевич подумал, что такая враждебность не может не влиять на отношение Раисы к Алексею.

Он внимательно и чутко следил за переживаниями Алёши, понимал его, и ему все больше не нравилось поведение Раисы.

Вообще в школьных делах у него было значительно больше нерешенного и неясного, чем в общественной работе. Особенно беспокоил его педагогический коллектив. Внешне как будто все хорошо: люди работают добросовестно, не подсиживают друг друга, не занимаются мелкими склоками. Одним словом, как сказали бы инспектора, учебно-воспитательный процесс организован правильно. Но Михаил Кириллович интуитивно чувствовал, что единого коллектива, в высоком смысле этого слова, нет, что все его попытки объединить, сплотить преподавателей разбиваются о какие-то тайные препятствия. Более того: казалось, какой-то червь изнутри разъедает, подтачивает то, что ему удавалось создать. Он не был убежден, что это — к т о-т о, скорее — ч т о-т о. Но что?

Лемяшевич, правда, знал, что его недолюбливает Орешкин, но не мог заподозрить завуча в происках или интригах. Во-первых, он не верил, что Орешкин, который очень редко заходил к кому-нибудь из коллег домой и почти ни с кем не поддерживал близкой дружбы, может проводить такую подспудную работу. Во-вторых, — зачем это ему? Он отлично понимает, что его никогда не назначат директором, а завучем ему живется вполне спокойно и даже с материальной стороны выгоднее. К тому же Орешкин — трус. После истории с кружками он стал и в школе работать более старательно и даже к общественным обязанностям относиться активнее. Вообще Лемяшевич не может сказать, что у него плохой завуч. С недостатками? Но у кого их нет — недостатков, человеческих слабостей? Однако Лемяшевича тревожило, что Орешкин живет у Снегирихи: он боялся за судьбу Раисы. Вскоре после разговора с Аксиньей Федосовной он решился поговорить об этом с самим завучем. Лемяшевич сказал ему примерно то же: что Раиса оторвалась от коллектива, и еще — о любви Алеши, что у юноши в таком возрасте могут возникнуть самые неожиданные фантазии и потому лучше было бы, чтобы он, Виктор Павлович, переехал на другую квартиру. Мало разве хороших домов в деревне?

Лемяшевич говорил спокойно и вполне тактично, как педагог с педагогом. Но Орешкин вдруг побледнел, нервно передернулся, ослабил галстук и, заикаясь от волнения, спросил:

— А вы… вы не понимаете, Михаил Кириллович, что оскорбили меня?.. Я десять лет работаю, я никто не бросил мне упрека… А вы… такое подозрение… Такое грязное подозрение! — Он закрыл лицо руками и театрально воскликнул: — Боже мой! За что?

Лемяшевич рассердился!

— Бросьте, Виктор Павлович, этот фарс. Никто вас ни в чем не подозревает, Чепуха. Но вы, как педагог, могли бы подумать о чувствах своего ученика.

— Ученика! Я должен зависеть от капризов, от выдумок любого ученика? — Он отнял руки от лица, в голосе зазвучало раздражение. — Дайте мне квартиру. — И я с радостью буду жить один. Не можете? А? Так разрешите мне самому выбирать, у кого мне поселиться, чтобы было тепло, чисто, уютно… Я десять лет живу по квартирам, и почти везде были мои ученики. Кому это мешает? А? Тысячи деревенских учителей живут у своих школьников…

— Мы не понимаем друг друга, — начал терять терпение Лемяшевич.

— Да, я действительно вас не понимаю. Не понимаю вашего повышенного интереса… к выдумкам детей. Учиться им надо, а не заниматься глупостями! Это до добра не доведет.

— Алексей — не ребенок, Раиса — тоже. Тут ваша ошибка, и в этом наше принципиальное расхождение. Знаете что, давайте поговорим на эту тему на педсовете… Поспорим, вспомним Макаренко, — мирно предложил Лемяшевич.

Орешкина после этих слов как будто подменили — ни обиды, ни возмущения. Заговорил вдруг как равный с равным, как завуч с директором, серьёзно, настойчиво:

— Не советую я вам, Михаил Кириллович, это делать. У нас? Что вы! Не поймут, разнесут по всей деревне. Назавтра все ребята будут знать… Переиначат все… И плохо придется тем ученикам, кого мы упомянем в этой связи. Засмеют… Поверьте моему опыту. А?