Крестовый отец

— Тогда следующий сказ за тобой, Плафоша, — решил Амадей и широко улыбнулся всеми своими последними тринадцатью зубами. Зубов он лишился не тогда, когда на рояль охотился. Большую часть своих зубов Амадей посеял, когда порожнил железную дорогу. Обычно внутри опломбированного вагона хранятся только предметы роскоши. Амадею же однажды подгадался вагончик, в котором десять бугаев что-то особенно ценное пасло.

— А че это я?

— А ты хотел сказки на халяву? Не тормози, раньше байку начнешь, раньше доскажешь, — вроде ласково повел Амадей, но так, что Плафон не рискнул отбрыкиваться.

— Ну ладно, — подмялся Плафон, — Про ядовитую маляву, про Синий фонарь или про вертухайские шнурки?

— Кто ж не знает про ядовитую маляву?! — фыркнул Амадей.

— Давай про Синий фонарь! — затребовал Перст.

— Нет, давай про шнурки, — выбрал Юшка.

Шрам рывком поднялся с нагретого места в полный рост, потянулся, расправляя косточки. Ежели так преть на одной точке, верняк отрубишься. А еще эта перепутанная луна навевает дурь на голову. А ведь никак не имел Шрам права уплывать в курортную страну снов. Он заплатил за эту камеру, и вроде бы здесь кентовались сплошь свои, но, как известно, свои первыми и продают.

Шрам сделал несколько вялых шагов по центру меж шконок. Картина, достойная кисти Айвазовского. Шрам нынче забашлял даже по его меркам кучеряво, и теперь камеру было не узнать. Всюду раздавленные пластиковые стаканчики, зеленые хвостики от клубники и вишневые косточки. Духан стоит водочный, как в грязной разливухе для последних синяков. Стены обклеены свежими девицами из еще только сегодня распатроненных журналов. Тут и рекламные соски в купальниках-тесемках, и Алсу, и Эдита Пьеха, и первая женщина-космонавт Валентина Терешкова. Но даже не в этом писк.

Самое шкодное — под потолком над шконками из углов к лампочке на нитках съезжаются вроде бы обыкновенные, но здесь конкретно неожиданные, новогодние бумажные гирлянды: снежинки, фонарики и флажки с «веселыми картинками». Шрам заказал, а других не нашлось.

И не только на нитках. Мишурой и прочими елочными дождиками народ украсил все болтающиеся провода. Получилось полное глюкалово.

— Типа того, пахал в семидесятых годах на Рижской киче один корпусной вертухай. Злющий презлющий. Хуже голодного цепного пса, — начал неспешно Плафон, — И шиз у него был любимый — лампочки в синий цвет красил…

Шрам сместился дальше к центру камеры, к обеденному столу. Здесь резались в буру Табурет, Прикус и молодой паренек первоходка, погоняло которого Сергей Шрамов даже не запомнил. Запомнил только его статью — хулиганка.

— Может подсядешь? — угодливо, но без особого энтузиазма предложил Прикус, шевеля кустистыми бровями. Он как раз мусолил колоду. На самом деле очень не хотелось приглашающему, чтоб старший поучаствовал в раздевании лошарика.

— Знаю я вас, хищников, обдерете, как липку, — шутканул Шрам.

Прикус первым, а Табурет вторым заржали, дескать, понимаем всю глубину прикола. А вот молодой смеяться не стал, сидел себе понуро. Видать, не до смеху было молодому.

— Ну как, все, или еще? — остро кольнул первоходку шустрыми глазенками из-под лохматых бровей Прикус.

— А сколько натикало? — безрадостно спросил молодой, будто сам не знал. Будто слепо надеялся, что обувалы хоть чуток ошибутся в нужную сторону.

— Мне триста зеленых, и Прикусу восемьсот пятьдесят, — конечно же не ошибся и даже показал засаленную исчириканую горелой спичкой картонку Табурет. Держал он картонку чуть в отдалении, словно дрейфил, что парень отнимет и уничтожит вещественное доказательство своего проигрыша.

— Давайте еще? По стошке? — несмело предложил парень.

— Брось, братушка. В долг дальше на бабки нам рубиться смысла нет. Когда они еще у тебя появятся? Ты давай, что-то вещественное ставь, у тебя дома телик какой? Ежели продуешь, своей бабе скажешь, а я — своей. Моя к твоей заявится и заберет под расписку. Катит?

— Телик у меня фуфлыжный, — признался парень, — А вот «восьмеру» во сколько оцените?

— Нафига нам восьмера? Вокруг лесоповала кататься? — презрительно хмыкнул Табурет, человечешко никчемный и трусливый, и от того опасный, способный на крайние подлянки.

— Восьмеру? Какого года? — неожиданно заинтересовался Прикус.

— Девяносто восьмого. Перед самым кризисом взял. А потом они крепко подешевели, — вспомнил былой промах первоходка и глубже всосал и так впалые щеки.

— А как она ваще? Гнилая? Битая?

— Да я за ней, как за лялькой ухаживал! — захлебнулся искренним негодованием молодой.

— Ну ежели как за лялькой, покатит в триста бачков, — типа сделал одолжение Табурет.

— Че пацана грабить? — прикинулся добреньким Прикус, — Нехай будет пятьсот. Устраивает?

Пацан напрягся возразить, но только ртом бессловесно, будто окунь, хлопнул.

— Вот и лады. Давай сразу по пятьсот. Шустрее отыграешься, — Прикус уже тасовал колоду, — А гараж у тебя есть? — как бы между прочим спросил он и раскинул по три карты.

Козыри — буби.