Крест в круге

Борис стоял оглушенный. Он силился сосредоточиться, что-то сообразить, понять. Но мысли не слушались. Они переливались в голове, рассыпаясь на мелкие, вертлявые ртутные шарики. Он твердил себе, что все на самом деле очень просто, что он действительно случайно обронил тот самый клочок бумажной салфетки, который вот уже семнадцать лет зачем-то хранит у себя. Он твердил себе, что не верит в совпадения, что уборщица совсем не кажется ему странной и даже страшной. Ему казалась невероятной и жуткой сама мысль о том, что старуха похожа на…

– «Моя Галинка… Я люблю свою Галинку…» – проскрипело в темном углу, и Борис как подкошенный рухнул на стул от внезапного ужаса.

– Вы… читали мою тетрадь! – воскликнул он, задыхаясь и судорожно глотая воздух. – Как вам не стыдно?!

Но нахальная уборщица будто и не слышала его. Она тщательно отжала тряпку, взяла ведро и пробормотала язвительно, словно продолжая разговор с невидимым третьим собеседником:

– Странный он какой-то. Ему в больницу надо, а он здесь среди бумажек штаны просиживает… Люблю, говорит! Ну а любишь – так и ступай к ней. Она заждалась, поди.

Произнеся всю эту околесицу, старуха хмыкнула, покачала головой и исчезла во мраке темного угла. Она растворилась в нем, рассыпалась на миллионы ничтожных пылинок, мгновенно осевших на стеллажах, бумагах и документах. И в комнате опять стало тихо.

Он бежал, задыхаясь, по сумеречным улицам вечернего города, и его мысли, задуваемые встречным ветром, метались и дрожали, как пламя свечи. Он сворачивал в незнакомые переулки и не успевал удивляться тому, как быстро и уверенно находил из них выходы. Он выбегал на просторные улицы, которые видел впервые, и решительно держал путь мимо закрытых магазинчиков и урчащих киосков с газированной водой – снова в переулки. Ему вслед с удивлением смотрели редкие прохожие, неспешно бредущие по домам после трудового дня, женщины в шароварах, сидящие на тротуарах в ожидании автобуса, седобородые старики в халатах, степенно встречающие под чинарами синий ташкентский вечер. Мимо него проносились глинобитные дома и ограды дворов, утопающих в зелени абрикосовых деревьев. На мгновение ему показалось, что все это уже было когда-то. Точь-в-точь так же выпрыгивало сердце из груди, хлестал по щекам душный сиреневый ветер, мелькали грозными тенями тополя и ограды домов. И сами дома были такими же – низкорослыми, с проросшими травой и маками крышами, спеленатые виноградной лозой. И он вдруг вспомнил: вот за такой же оградой, в таком же маленьком садике, возле покосившейся фанерной пристройки, в такой же дрожащей ночной тишине кричала, как раненый человек, овечка по имени Лола.