Крест поэта

А приятель, всплакнув для порядка,

Перейдет на возвышенный слог

И запишет в дневник:

 “Лихорадка”.

Он был прав, да простит его Бог.

Искренне как будто, стихи, а не веришь. Шибает псевдоромансом, будто — сыграно, с чужого “плеча”, чужое. Или автор играл все время кого-то, понравившегося ему искренностью, наследственной естественностью? Игра удалась.

А чего стоят “и глаза мне затянет слюда”, “где достанется умереть”, “будет серый и скверный денечек”, — взято “напрокат”, не свое, не кровное, смахивающее на резюме Бродского: “пчел, позабывших расположение ульев и улетавших к морю покрыться медом”. “Покрыться” — имеет тут более грубый “животный” смысл и назначение, нежели автор выбранному слову поручает. Опять обожженная пустыней желтая кость.

Трагедия Бродского, Галича — беда одинокого. Трагедия Есенина — кровь народа. Потому и не пришел великий язык великого народа к поэтам так называемой “третьей волны”. А язык — душа и разум народа, внутреннее око человека. Не фотография времени, а внутреннее — лунное тоскующее око.

Галич не замечает безнравственности беллетризации народной трагедии. Там, где у Шаламова — скорбь, заставляющая отказаться от всех ухищрений литературности, у Галича — стихотворная беллетристика.

Галич — Галич. Начинается не скорбь, а пляска возле гроба, пляска скелета:

А там, в России, гае-то есть Ленинград,

А в Ленинграде том Обводный канал.

А там мамонька жила с лапонькой,

Назвали меня “лапонькой”.

Не считали меня лишнею,

Да и дали им обоим высшую!

Ой, Караганда ты, Караганда!

Ты угольком даешь на-гора года!

Дала двадцать лет, дала тридцать лет,

А что с чужим живу — так своего-то нет!

Далее — повествуется, как “взял” он ее нахрапом:

А он, сучок, из гулевых шоферов,

Он барыга, и калымщик, и жмот.

Он на торговской дает, будь здоров! -

Где за руль, а гае какую прижмет!

Подвозил он меня -раз в Гастроном,

Даже слова не сказал, как полез,

Я бы в крик, да на стекле ветровом

Он картиночку приклеил, подлец!

А на картиночке площадь с садиком,

А перед ней камень с “Медным всадником”!

А тридцать лет назад я с мамой в том саду...

Ой, не хочу про то, а то я выть пойду!

Да и незвучное “с садиком” — ради с “Медным всадником”, могло быть поприличнее, поскольку юродства хватает и так, но даже и юродство — подделка под юродство. Неискренность, а вернее, лжеискренность подводит Галича, лишает ситуацию достоверности, не вызывает естественного участия с несчастной.

А несчастная — дочь генерала, расстрелянного, дочь матери, расстрелянной, разрешит ли, сама пройдя через каторгу, играть с собою нахалу? Если и разрешит — пусть автор найдет психологические доказательства, а здесь — хмырь: шофер — хмырь, автор — хмырь. Разумеется, Галич не хотел такого плоского результата от “Песни — баллады про генеральскую дочь”...

Помню, в “Огоньке” я увидел фотографию: три женщины, крестьянки, держат в руках трех поросят. Женщины — лица добрые, славянские, озабоченные работой и нуждою. Поросята — ухоженные, ликующие, боевые. Под фотографией подпись: “Три богатыря — Илья Муромец, Добрыня Никитич, Олеша Попович”. Ну, допустим, фотограф или журналист хотели хорошего, не намеревались оскорбить святыни, но мало ли они о чем думали, чего хотели, важен — расистский факт. И “факт” этот долго будет работать не в пользу журнала: расизм заметят...

* * *

И все-таки надо было их печатать. Надо было печатать Бродского, Галича, Высоцкого, Солженицына. Надо было печатать романы “Касьян Остудный” Акулова, “Кануны” Белова, “Мужики и бабы” Можаева, “Кончина” Тендрякова. Печатать полностью, не скребя по страницам, не выбрасывая. Я знаю, по работе в журналах, в издательствах, чего стоило — выдать на прилавок смелую книгу. И сколь многие соблазнились звучной имитацией правды — тоже знаю.

Ведь шел же в застойное время, да и тогда, при Сталине, Евгений Евтушенко парадом! Вот его “Строители Волго-Дона” (жури. “Смена”, 1952, № 13):

Я не был на трассе,

 не рыл канал,

не управлял земснарядом.

На экскаваторе

 я не стоял

С Иваном Ермоленко рядом.

Но сегодня,

 когда взлетают ладони,

когда у всей страны торжество,

я говорю

 от имени тех,

 кто не был на Волго-Доне,

и все-таки

 (я утверждаю!)

 строил его!

Геолог,

 искавший руду в Зауралье,

шагавший тайгою,

 быть может, не знал,

что эта руда,

 ставшая сталью,

скрепером

 будет

 строить

 канал!

Московские верхолазы,

 высотных домов строители,

перекрывая строки,

 строя

 за домом дом,

не были на Волго-Доне,

 трассу его не видали,

но сила их примера

 строила Волго-Дон!

Я ходил недавно

 с друзьями

 в Дом-музей Маяковского.

Маяковский!

 Здесь жил,

 здесь работал он!

Под стеклом,

 на столе его,

 рядом с набросками,

чуть надорвана

 пачка папирос “Волго-Дон”.

О чем с папиросой

 он думал долго,

мечтал о чем

 в папиросном дыме?

На пачках синим -

 Дон и Волга,

и красным -

 линия между ними...

Я знаю:

 на трассе,

 у берега волжского,

свою мечту

 одевая в бетон,

 в первых рядах

 стихи Маяковского

строители Волго-Дон!

У нас,

 глядящих в завтрашний день

пристально,

 зорко,

 смело,

нету “больших”

 или “малых” дел, -

есть общее наше дело!

И каждый,

 кто Родиной нашей вызван

в дали грядущих времен,

каждый,

 кто строит

 в стране

 коммунизм,

строил

 Волго-Дон!