Крест. Иван II Красный. Том 2

А уж весть, что сам великий князь занемог преопасно, всех просто прихлопнула, и печалование было велико. Словом, как выразился Восхищенный, сбежалися туЧ1Си в одну кучку. Он бродил из монастыря в монастырь, из прихода в приход, обедал на поминках, где они устраивались, ничего не боялся. Пословица, им повторяемая, стала как бы изречением, даже вроде пророчеством.

Услыхав о приезде братьев Семёна Ивановича, он немедля явился в великокняжеский терем и был пропущен беспрепятственно из-за царившего там беспорядка и растерянности.

   — A-а, это ты? — очнулся Иван. И сразу же обожгла его мысль о деле, которое надлежало исполнить тотчас же: письмо к Шуше. Он скорым шагом пошёл в свой терем, Восхищенный посеменил за ним.

Иван вызвал гонца, спешно написал краткую грамотку: «Поклон госпоже моей, супруге. Не приезжай даже на похороны. Затворись крепко. Береги Митрия». Глядя, как скрывается гонец в прозрачном зелёном дыму распускающихся садов, подумал: хотели мы в своём гнезде напасти переждать — не пришлось, знать не желали, что кругом деется, но — не миновать.

   — Бают, будто образ Спасов на золоте, святую Ефросинью на золоте, тако же золото, коим благословил батюшка ваш Калита, Семён Иванович всё отказал княгине своей? По горячей к ней любови? — с любопытством спросил Восхищенный.

   — Да тебе-то что за дело? — оборвал его Иван с желчью. — Ты монах, а в мирское суёшься, аки баба-соплетница.

   — Да я лишь соболезную и сострадаю. Что мне до золота княжеского? Лишь про то молвлю, что другой-то жене, Евпраксии, ничего не дадено.

Иван сел на лавку, сцепил на колене пальцы так, что они побелели.

   — Ты мучить меня пришёл, бес?

   — Кня-азь, — с упрёком протянул Восхищенный, — это я-то бес, это я-то мучить хочу? Горе затмило очёса твои духовные. Поэтому я тебя прощаю.

   — Что тебе надо? — превозмогая бешенство, спросил Иван.

   — Напомнить хочу и остеречь тебя, не боле. Той весной, как оженился князь великий Семён и привели ему Марию тверскую, помнишь, паводь велика вельми случилась, таковой и не бывало? Не знамение ли? А мученики литовские, Ольгердом истерзанные[22]? Не забыл? Эти два года — победы сатанинские. А чудотворство Петра-святителя — предостережение. Чудеса-то на могиле его многия, а?

   — При чём тут мученики и паводь? У меня брат умирает! Отвяжись, блядословник болтливый! Репей!

   — Благодарю тебя смиренно, что открыл мне, кто я есть. — Восхищенный несколько раз поклонился, рука до полу. — Сейчас лихая пора. Держи в уме младенцев Семёна Ивановича, им тоже скоро сороковины. За что они-то из мира изъяты? Не за грехи ли предков своих? Не унесёт ли смерть чумная в могилу всех мужей, отроков и младенцев роду вашего? Не для вас ли сказано: Преложу праздники ваша в плач и игрища ваша в сетование? Не бесуйся и не гони. Сам изыду. Но призовёшь ты меня. Попомни! Со слезами и воздыханиями возопиешь.

   — Прочь! — Иван оттолкнул тщедушного монаха плечом, вышел. — Кто ты есть, окаянный, чтоб князей обличать? — крикнул в ярости с лестницы.

Сказывали, брат занедужил внезапно. Сначала ознобило его, потом озноило, жаром попаляем был и ломотою. Сердце билось боем сильнейшим. Дрожмя дрожал князь под одеялом горностаевым, и в то же время огнь обжигал ему все члены. И мокротою с примесью крови всю веверицу белую[23] опачкал и песцовое покрывало тож. Лекари ждали, что в одни сутки погибнет, но князь не умер. На другой день вспухли у него железы в паху, под мышками и на шее. Набухание шло быстрое, с чёрными синяками, которые сливались в сплошные пятна на брюшине. Семён стал вялым, сонным, язык у него был как бы прикушен или приморожен, речь невнятна, как у пьяного. Входить к нему никто не хотел, но пришлось, потому что на третьи сутки князь сделался буен, норовил встать, порывался уйти куда-то, простирал руки и вскрикивал, требовал подать коня, принести ему детей для благословения и прислать дьяка для составления завещания. Дьяка Кострому на всякий случай привели. Может, великий князь надумает чего новое вписать в духовную грамоту. Кострома попрощался со всеми поясными поклонами, полагая, что идёт на верную погибель, и, прижимая к груди писальную доску, а в дрожащих перстах держа склянку с киноварью, скрылся за дверью. Иван решительно вошёл следом. Его не успели удержать.