Крест. Иван II Красный. Том 1

Улыбки сползли с вельможных лиц. Впервые было упомянуто имя этой царицы после её побега. Плохой знак. Чёрный гнев вызревает в Узбеке.

   — Дымящиеся развалины Твери, опустение твоей земли — славный памятник рабскому ничтожеству князей. Ты сел на окровавленный престол отца, не имея ни отваги, ни мудрости его.

   — А что, Иван Московский имеет оное? — дерзнул возразить Александр Михайлович. — Льстец есть слуга бесов, подлость заменяет ему и отвагу и мудрость.

Семён рванулся было с места, но поп Акинф железной рукой осадил его.

   — Подлость никогда ничего не заменяет, — спокойно сказал Узбек. — Она существует сама по себе, и это качество вы, русские, доказали как врождённое. Мой язык брезгует говорить с тобой, и в глазах моих отвращение.

Все поняли: участь Александра Михайловича решена.

По дороге с пира слуга-мальчик робко тронул стремя у Семёна, подал свиток пергамента. Князь развернул — в Сумерках пылала вязь киноварью.

   — Акинф!

Поп прочитал, вздохнул, прочитал второй раз вслух:

   — «Верно, клянусь луною, клянусь ночью, когда она удаляется, клянусь зарею, когда она занимается... для каждой души залогом для неё то, что она усвоила себе».

   — Что ж значит сие? — нетерпеливо спросил Семён.

   — Это сура из Корана, — безразлично ответил умный поп.

   — Перепиши-ка мне это по-русски.

   — Исполню, князь.

8

Была ли то природная кротость нрава, иль сознание полной безысходности, иль наступил уж предел духа его и изнемог Александр Михайлович?

В день памяти великомученика Дмитрия Солунского[59] прокрался под видом нищего на тверское подворье посланец из ханского дворца.

   — Через три дня будешь убит за крамолу и связь с Литвой, — сказал.

   — Почему я тебе должен верить? Кто послал тебя с таким предупреждением?

   — Не могу назвать. Это тайна.

   — Я в могилу её с собой унесу. Не бойся. Кого благословлять мне и благодарить за сочувствие?

   — Не смею вымолвить, — упирался «нищий».

   — Молю тебя! Ведь я на краю жизни!

   — Ну, хорошо... Одна молодая царевна. Она мудра не по летам, не хочет брани и жалеет всех русских.

   — Тайдула? — вырвалось у князя.

   — Я ничего не говорил! Не знаю ничего, нет-нет, не знаю! Отпусти меня, рус, не тащи за собой.

   — Не опасайся, никому про тебя не открою, даже на исповеди. Беги, доживай, что осталось тебе!

Хоть и кутал посланец бритую голову башлыком, всё-таки видно было, что уши отрезаны — печальный знак печальной судьбы!

Александр Михайлович никому не сказал о страшном известии. Три дня — миг один осталось жить. Но три дня — вечность! Не есть ли вся жизнь — один миг слёзный, блеснувший в вечности?

Мог он избегнуть этой поездки? Мог. Как же его отговаривали все, кроме Фёдора! Но оба они непонятным, роковым образом стремились сюда, в глубине сердца сознавая, что надежды договориться с Узбеком тщетны. И почему сейчас не уйти — ведь ещё три ночи впереди! — не уйти в рубище, неузнаваемым, добраться с Фёдором до Твери, взять жену и детей, затвориться с ними в каком-нибудь монастыре недосягаемом, на севере, бежать снова в Литву наконец? Честь потерять, княжение потерять, но жизнь свою и сына сохранить. Не превыше ли она всего? Но он сидел у окна в оцепенении, глядел на заросший двор и думал: «Если Богом мне смерть предназначена, кто может избавить от неё? Это батюшка с братом зовут меня на вечное отдохновение...» Иссякла воля к жизни и само желание жить, и он теперь лишь искал подтверждение тому, чего сам хотел... Разве не знак свыше, что пришло известие о конце в день поминовения Дмитрия Солунского? Он покровитель всех славян, во множестве монастырей и церквей русских хранятся частицы мощей его, почти два с половиной века, как принесена из Солуня во Владимир икона великомученика, писанная на его гробовой доске. Все славяне, вся Русь высочайше почитают сего древнего воина, он поможет, он подаст силы приготовиться к исходу в новую жизнь. Это знамение, что именно сегодня стало известно скорое разрешение судьбы.

Александр Михайлович обвёл глазами пожелтевшие от времени покои: да, тесноваты, и потолки низкие, и углы щелясты — скоро развалится всё. Всё уйдёт, канет, замрёт. Исчезнет невосстановимо. Кто услышит те слёзы, те слова, что звучали здесь иной раз до утренних зорь, как здесь страдали, плакали, клялись, молились? Уйдёт, уйдёт и забудется. А ведь, может быть, это самое главное и есть, те минуты, когда человек весь высказывается, в самом сокровенном существе своём?