Крест. Иван II Красный. Том 1

Узбек недавно провёл ежегодный военный смотр. Это большое событие в жизни Орды, громоздкое и утомительное. Воины, являясь на смотр, должны были иметь при себе продовольствия на год, лук, тридцать деревянных стрел, колчан и щит. На двух человек должна быть захвачена лошадь, на каждые десять человек — одна кибитка, две лопаты, кирка, серп, пила, секира, топор, сто иголок, верёвка, котёл. Всё оказалось на месте и в исправности. Но темники умучились. Хану и царевичам тоже надоело. Всем хотелось хорошо - развлечься.

Сегодня доступ во дворец свободен. У входов в ожидании выезда томится множество приглашённых. В глубь покоев мало кто заходит. А вот Семён, оставив братьев, не спеша, но с озиркой как-то там сумел незаметно раствориться. Там была бирюзовая прохлада подкупольных Пространств, мраморных полов, свежее журчание арыков во внутренних двориках, цветастые пятна ярких ковров, лепет питьевых фонтанов в бронзовых чашах, посвист разноцветных птиц в развешанных клетках. Там были тишина и слабое колыхание шёлковых занавесей.

   — Узнаешь меня?

   — Едва-едва, — Семён отпрянул от неожиданности, хотя какая уж тут неожиданность! Разве не её он искал и желал встретить?

   — Я — Тайдула.

   — Разве тебя забудешь! — Он боялся взглянуть ей в лицо, только видел бусы-глазенцы, багровые, крупные. — А говорила, любишь с ресничками? — Он тронул пальцем бусину.

   — Я когда-то боярышник в косы вплетала. А потом перестала. Женщины переменчивы, князь... А ты, слышала, женат?

   — Откуда слышала?

Она засмеялась гортанно и мягко:

   — Всё-таки Тула — мой улус. А там иногда становится известно, что делается в Москве.

   — Ну и что теперь?

   — Ништо.

   — Ты ко мне переменилась?

   — А ты разве нет?

— Собой ты личиста и говорить речиста.

От неё исходил вкрадчивый, сладко-тонкий запах, какой издают распускающиеся тополя.

   — Приветливы твои уста и речь, как быстрина речная, на солнце играющая, — произнесла Тайдула.

   — Как ты говоришь красно и лукаво.

   — То есть лживо? Ты это хочешь сказать?

   — Ну... примерно.

   — Монгольской женщине нельзя верить, да?

   — Да уж слова-то твои, как паутина осенняя...

   — Ты помнишь меня?

Он всё не мог поднять глаз. Она ждала.

Наконец он решился:

   — Да.

   — Я люблю тебя, князь. Но долг свой знаю. И не переступлю, — быстрым шёпотом сказала она.

   — Разве нет долга перед любовью?

Взглядом она ласкала его лицо, но голос был уклончив:

   — Вопрос для философа, не для слабой женщины.

   — А ты слабая?

   — Очень.

   — Хочешь на руки ко мне?

   — Очень.

   — Ну, иди!

   — Нет.

Он шагнул к ней в ярости овладевшего им желания:

   — Я тебя ещё спрашивать буду!

   — Нет.

Он стиснул её предплечье в скользком атласе рукава. Знал, что очень больно. Но она терпела. Даже бровь не дрогнула, чёрная, неподвижная.

Он с трудом разжал пальцы. Оба перевели дыхание. Он вытер лоб, осыпанный потом.

   — Ты действительно царица...

   — Ещё нет... Но, может быть, стану ею.

Её ноздри раздувались, глаза беззрачковые втекали в глаза Семёна, потемневшие от возбуждения.

   — Дашь знать тогда?

   — Или такое скрывается? Все князья помчатся сюда за ярлыками. И ты... ещё раз приедешь... тебя увижу.

Она сама сделала шаг к нему, теперь они стояли почти вплотную. Дыхание её сладкое с привкусом розы достигало его губ, глаза, дымные от зноя, втягивали в себя, поблескивала кожа, смуглая, как топлёные сливки. Он положил дрогнувшую ладонь ей на грудь, покрытую тонким шёлком.

   — Играешь мною?..

Она прошептала:

   — Да.

   — Хочу такую хатуню.

   — Хочу такого князя.

   — Какая у тебя грудь маленькая...

   — Как вымечко кобылицы нерожалой.

   — Хочу такую кобылицу... хочу такую царицу... такую плоскую... такой живот хочу... не сжимай ноги.

Тонкое тело исчезало в его руках, обжигало и ускальзывало, будто узкий язык пламени колебался в шелках.

   — Хатуня, ведь это смерть почти, — задыхался Семён от восточных умелых ласк. — Все за тебя отдам! Крест положу.

Горячая гладь её бёдер казалась такой беззащитной, невинной, робкой.

   — Откажешься ради меня от княжения? — Голос по-детски тонкий, трезвый. Спросила, как ударила.

Он согнулся от судороги в чреслах — ну и сука! — прохрипел:

   — Никогда. — И он сразу ощутил, как чужды её пальцы, жёстко тело, удушливы запахи её благовоний. — А ты иль от царства откажешься? — возразил с насмешкой.

Увешанная каменьями, укрученная в шелка, стояла перед ним монгольская кукла с улыбкой наклеенной. На голове шапка с пером страусиным... Где же огнь опаляющий? Где чары? Чужачка. Речи-то мы слышим, да сердца не видим.

Исчезла, как растаяла, в дворцовых переходах. Разве будет такая подложницей русского князя! Возмечтал ты, Семён, распалился, аки бес похотный.

Полы из чёрных и белых мазов рябили в глазах. А другие мазы из яшмы багровой устилали переходы. Было что-то мрачное, роковое в роскоши дворцового убранства. Семён брёл меж мраморных чадящих светильников в рост человеческий, и его шатало. Батюшки, опоила она меня, что ли? Голова была полна глухим гудением, а грудь — тоской.

7