Крест и посох

— Это что же, подслушивать, стало быть, тут примостились? — выдавил он после непродолжительного молчания и от такого наглого поведения вновь замолчал, не в силах больше вымолвить ни слова. Он лишь безмолвно оглянулся на детину жестом призывая его присоединиться к княжескому возмущению, но изрядно вспотевший после упорной возни с замками Парамоша не успел ничего сказать, как в разговор вступил молодой дружинник:

— Не вели казнить, княже, а вели слово молвить.

Он стремительно, в три прыжка спустился с лестницы вниз и, заглянув под нее, проворно извлек, вытянув за рукав, священника. Следом показался, смущенно сопя и пыхтя, второй дружинник.

— По твоему великокняжескому повелению, как ты и приказал, у церкви Бориса и Глеба мы аккурат после обедни этого священника, который крамольные речи против тебя уже третий день вел, ухватили и спешно, не медля ничуть, на двор твой великокняжеский привели. Ан глядь, нет нашего великого князя. Ну, мы, стало быть, решили походить малость, дабы едва лик твой великокня…

— Погоди, — оборвал его на полуслове князь Глеб недовольно, но уже значительно смягчившимся голосом. — Какой такой великий князь? Или неведомо тебе, что великий князь един и во граде Володимере стол его?

— Прости, великий княже, но три дня назад ты сам сказал, идучи по двору с боярами своими, что всяк князь, который един на княжестве своем, тот и великий. Кроме тебя теперь, ежели мальца Ингваря в счет не брать, который в Переяславле сидит и вот-вот в гости заявится, более на Рязанской земле и князей не осталось.

— Ишь ты, ужом вывернулся, — хмыкнул одобрительно Глеб и чувствительно толкнул острым локтем детину прямо в мягкое пузо. — Учись, Парамоша, как излагать надобно. Ну а чего затаился, как мышь в амбаре? — построжел он чуть голосом. — Почему сразу не объявился?

— Опять же памятуя строгий наказ твой, великий княже, — вновь склонился дружинник в почтительном поклоне.

— Это какой же такой наказ? — усомнился Глеб. — Почему я не помню?

— Тогда же, третьего дня, боярин Онуфрий, что от князя Константина… — начал юноша, но вновь раздраженно был перебит на полуслове Глебом:

— Я и так знаю, что сей боярин раньше князю Константину служил. Ты дело сказывай.

— Я и сказываю, — не выказал ни тени раздражения княжеской грубостью воин, спокойно продолжив: — Так вот, боярин Онуфрий слово молвил, однако был тут же остановлен тобой, великий княже, с наказом строгим, дабы вперед не смел забегать и пока князь, то бишь ты, великий княже, свою мысль до конца не доскажет, рта своего поганого открывать не смел. Так это ты столь сурово боярину ответил, который в думцах твоих ходит, а как же мне, гридню простому, быть? Вестимо, испугался я в твою речь влезать, которую ты у поруба с Парамоном вел. Подумал, коль глас подам, тот же Парамон по твоему великокняжескому повелению шелепугой меня, бедного, и по спине и по прочему так славно отходит, что не токмо хороводы водить с девками, а и сидеть пару седмиц не смогу. Вот я застыл, как столб соляной, в который, по Писанию Святому, жена Лота обернулась.

— Ну, ей-то Господь Бог воспретил, — буркнул Глеб.

— А для нас, малых людишек, великий князь рязанский повыше Бога будет, — тут же ухитрился и здесь отвесить чудовищный по своей наглости комплимент дружинник.

— Ишь ты, — крутанул головой Глеб, — куда полозья загнул.

— А что? И я тоже согласен, — неожиданно для всех, включая самого князя, прогудел Парамон.

— Это как же? — осведомился Глеб, обращаясь к дружиннику.

— А так и есть, — пожал плечами юноша. — До Бога высоко. Пока еще он слово свое скажет, ан глядь, а я уж и жизнь свою прожил. У тебя же, великий княже, суд и скорый, и правый. Опять же и Парамон со своей шелепугой тут как тут. Завсегда сколько ты укажешь, столько и отвесит, да от души своей сердобольной еще добавку отмерит.

— Ну-у, — засмущался явно польщенный Парамон, но князь, повернувшись к нему, внезапно строго спросил:

— А верно, что он тут сказал о тебе?

— Так я… — замялся Парамон, не зная, как ответить, чтобы угодить Глебу.

— Как есть, так и скажи, — сухо оборвал его князь, пытливо уставившись на палача своими глазами-буравчиками.

— Было чуток, но только от усердья.

— Это верно, великий княже, только лишь от усердья. Вон как с дедом Гунькой месяц назад. Ты ведь ему наказал десяток плетей отвесить, как я слыхивал…

— И что? — заинтересовался князь.