Крест и посох

Лицо мальчика от нежданной похвалы, причем настоящей, искренней, зарделось кумачом, но едва отец продолжил, как оно тут же стало удивленно вытягиваться, начиная с бровей, уползающих чуть ли не на середину лба, и заканчивая полуоткрытым от изумления ртом.

— Пусть князь Глеб так и думает, что ты обыкновенный глупый сопливый мальчишка. Так что слез своих на выходе отсюда не сдерживай, реви от души. Пусть он совсем ничего не подозревает. Это и будет наша с тобой военная хитрость. Понял?

— Но ведь он подумает, что я вовсе… — начал было Евстафий, но Константин, не дав ему договорить, сурово перебил:

— Пусть подумает. Тем хуже для него и тем лучше для нас. Очень скоро он поймет, что жестоко ошибался, думая так о тебе. Но главное, чтобы он понял это только тогда, когда будет слишком поздно для него и ничего уже исправить станет нельзя, как бы он ни хотел. А в жизни главное, сынок, быть, а не казаться. Дело не в том, кто и как о тебе подумал, кем тебя посчитал, а в том, кто ты есть на самом деле.

— А ежели я не смогу? — усомнился Евстафий, но отец был неумолим.

— Надо, чтобы смог. А заставлять себя не старайся. Просто оглянись на прощанье, и слезы придут сами собой.

— Ладно, — вздохнув, согласился мальчик. Затем, чуть помявшись, тихо попросил Константина: — Только ты на меня не гляди, когда я… ну, когда…

— Я понял, — кивнул, соглашаясь, князь. — Не буду. Ну а теперь иди. Только обними меня еще раз на прощанье.

Евстафий судорожно припал к отцу, неожиданно стиснув его широкие надежные плечи с такой силой, что левому, раненому, стало нестерпимо больно, но Константин, прикусив губу, удержался от стона. Какое-то время они застыли в молчании, но после непродолжительной паузы мальчик шепнул на ухо отцу:

— Кажись, у меня получится зареветь. Вот уже прямо сейчас, — и спросил виновато: — Рано, да?

— Самое то, — ободрил его Константин, и Евстафия буквально в тот же миг будто прорвало. Все его худенькое тельце затрясло от рыданий, столь долго таившихся в глубине, где-то под сердцем, и наконец-то выпущенных наружу, поначалу беззвучных, а затем и во весь голос.

— Иди, — шепнул Константин. — Пора.

Таким несчастным, истошно ревущим, с покрасневшим носом, не глядящим по сторонам, а только себе под ноги, закрывающим лицо ладошками и увидел Евстафия Глеб. Кивнув самому себе довольно, что его расчет оказался достаточно верным и этот сопляк должен не на шутку растрогать отцовское сердце, он с еле заметной самоуверенной усмешкой начал спускаться вниз по каменным ступенькам к своему брату-узнику. Успокаивать мальчика, чего больше всего опасался Константин, он и не думал.

А Евстафий все-таки выдал себя. Одним-единственным взглядом, всего на одну секунду, но выдал. По счастью Глеб в это время находился спиной к мальчишке и ничего не заметил, кроме легкого, почти незаметного укола между лопатками. Это жгучая ненависть, почти материализовавшись в узкий пучок, все-таки долетела легкой тоненькой жалящей стрелкой до князя-тюремщика. Тот обеспокоенно обернулся в сторону мальчика, но там все было в порядке — сопляк, заходясь в истеричных рыданиях, горестно брел по направлению к высокому резному крыльцу. Самого его видно уже не было, но плач слышался еще хорошо и достаточно отчетливо. Успокоившись, Глеб стал спускаться дальше.

Но если бы он увидел лицо Евстафия несколькими секундами раньше, особенно его глаза, он бы не был уже таким благодушным. Ибо это были глаза не мальчика, но отвечающего за себя человека. Ощущение зрелости впервые появляется у людей по разным причинам. Бывает, что иной, жизнью непомерно избалованный, до самой седой старости ведет себя как недоросль. В основном же, наоборот, судьба к этому рубежу подводит постепенно, через ответственность за дом свой, за появившуюся семью, за мать, которая вдруг осталась без кормильца, за дитя собственное, которое бессмысленными глазенками на тебя таращится. Евстафия же жизнь не пощадила, поставив в одночасье в такие условия, что он не только про детские забавы вмиг забыл, да, пожалуй, и про отроческие тоже. И тому, кто это сделал то ли по злобе, то ли просто по глупой неосторожности, уже никогда не простят. Не простят и не забудут, даже спустя годы и годы. За такое мстят, причем жестоко. А уж если к этому добавляется еще и унижение, пусть вынужденное, то тем паче. Евстафий по натуре был добрый мальчик, но не так, как учит Библия. Он был добрый по-славянски. К друзьям. Врагов же у него просто не было до недавнего времени. Сегодня появился первый. Правда, тот еще не знал об этом, ну что ж.

— Тем хуже для него и лучше для нас, — повторил он шепотом отцовские слова и, окончательно успокоившись, широким, как у Константина, шагом, тщательно стерев все слезы с лица, зашел в покои своей матери, княгини Феклы, с увлечением румянящей лицо новым составом, только что изготовленным специально для нее старым лекарем-азиатом.

* * *