Крест и посох

До сих пор трудно ответить на вопрос, что именно произошло под Исадами в тот день.

Летописи крайне противоречивы и виновниками случившегося называют совершенно разных князей, причем одни — Константина, а другие — его брата Глеба.

Однако известные исторические факты говорят против обеих версий.

Константин был не настолько глуп, дабы пытаться совершить такое злодеяние всего с частью дружины, причем далеко не самой лучшей, — остальные, включая викингов, вместе с Ратьшей осуществляли набег на активизировавшуюся мордву.

Глебу же это было и вовсе ни к чему — он и так был самым главным князем и сидел в стольной Рязани.

Скорее всего, никаких злодейских умыслов не было вовсе. Просто на пиру возникла пьяная ссора, слово за слово, сцепились несколько князей, зазвенели мечи, буйные нравы потребовали крови обидчиков, ну а результат известен — все погибли, кроме Глеба и Константина, которые, судя по всему, сражались по разные стороны, иначе Глеб не послал бы погоню за братом.

На счастье Константина разразилась страшная гроза, мечи и кольчуги Глебовых ратников превосходно притягивали удары молний, а Константиновы вои, скорее всего, удирали налегке.

Поэтому, потеряв несколько человек и испугавшись «божьего» гнева, погоня вернулась ни с чем.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 105. Рязань, 1830 г.

Глава 10 Чужие долги

Под кровом вечной тишины,
Среди лесов, в глуши далекой
Живут седые колдуны…

Александр Пушкин

Константин не мог сказать, когда именно он очнулся и сколько времени пролежал без сознания.

Боли в руке он почти не ощущал — так, легкая пульсация глухих туповатых ударов, словно кто-то невидимый, лениво стоя у изголовья, вяло постукивал по его плечу, будто размышляя, то ли продолжать, то ли совсем прекратить это глупое занятие.

Однако стоило ему пошевелиться, как боль мгновенно усилилась, стала резче и пронзительнее. Пришлось оставить попытку поменять позу и смириться с ее неудобством.

«Очевидно, затекла рука», — подумалось ему.

Он попытался, не делая резких движений, высвободить онемевшую, будто чужую руку, но его усилия привели лишь к тому, что теперь невидимка начал выколачивать дробь не только на его плече, но и на всем теле, включая голову.

Константин застонал от злости, после чего над ним склонилась страшная бородатая рожа, густо поросшая почему-то разноцветными волосами — местами серыми, кое-где красными и черными, а с одного бока и вовсе белыми.

Он даже отпрянул от нее, насколько это было в его слабых силах, но боль мгновенно стала еще сильнее, и он вновь застонал.

— Потерпи, княже, — шепнула рожа сочувственно, и Константин, даже не по голосу, а по знакомым интонациям признал своего верного Епифана. — На-ка вот, отведай. — И тот, одной рукой бережно приподняв голову князя, другой поднес флягу со знакомым уже медовым запахом.

В плечо уже не стучали, а долбили от всей души, и потому, не сделав и трех глотков, Константин протестующе замычал. Правая рука у него, как оказалось, действовала хорошо. Он оттолкнул от себя флягу, крикнув шепотом:

— Опусти!

Епифан бережно опустил Константина и, не оборачиваясь, сокрушенно пробасил двум черным теням, безмолвно выросшим за его спиной:

— Совсем, стало быть, князю нашему худо. Почитай, токмо губы и обмакнул.

— Можа, я к баклажке прилажусь? У меня лучше получится, — прохрипела одна из теней.

— Можа, и лучше, Изибор, да токмо, окромя князя, я меду никому не дам. Теперь душа у него не возжелала, а можа, после, к утру, захочет и что тогда?