Крест и посох

И всем становилось понятно, что устами этого кряжистого невысокого человека в изрядно потрепанной и запыленной рясе, стоящего на ступенях храма, говорила истина, ибо перед смертью не лгут, а в том, что его в самом скором времени ожидает лютая и мучительная кончина, никто не сомневался, ибо такого Глеб не простил бы и родичу, а уж какому-то там священнику тем паче.

Слухи, темные и робкие, начавшие гулять чуть ли не с первого дня после возвращения Глеба с дружиной из-под Исад, почти на глазах у многолюдной толпы, омытые страстным проникновенным голосом отца Николая, обретали плоть, оказываясь ужасной страшной правдой, а тот продолжал все в том же духе:

— Услышь голос молений моих, когда я взываю к тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму твоему. Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им; отдай им заслуженное ими.

Ропот в толпе продолжал нарастать, но недовольство не успело перейти в бунт — два десятка конных дружинников, появившихся со стороны дороги, идущей от главных городских ворот прямиком к храму, приглушили на время настороженное ворчание людей.

Прямым ходом дружинники начали пробиваться к храму, имея явную цель схватить дерзкого бродячего попа.

Отец Николай, скрестив руки на груди, молча смотрел на приближающихся, не делая ни малейшей попытки скрыться.

Спасение пришло из толпы.

Сразу чуть ли не десяток рук сдернули его с возвышения, на котором он находился, и почти насильно потащили прочь от всадников.

Пока те продирались сквозь неохотно расступающуюся толпу, отец Николай оказался уже на краю площади, увлекаемый шустрыми мужиками к воротам близлежащего дома, принадлежащего, как оказалось, церковному златарю[65].

Хозяин дома со странным прозвищем Кондак[66] оказался весьма приветлив и красноречив в своих попытках убедить отца Николая хотя бы на несколько дней затаиться и никуда не выходить из дома.

Впрочем, старания его оказались напрасными, поскольку на следующий день, аккурат после заутрени, когда палящие лучи летнего солнца еще не вошли в свою полную силу, лишь лаская, но не жаля лица горожан, отец Николай продолжил свою гневную проповедь.

На сей раз народ возмущался значительно громче.

Вместо робкого шепота и разговоров вполголоса то и дело слышалась полнозвучная речь, а зачастую и выкрики.

Когда же дружинники ухватили под руки отца Николая, чтобы свести его вниз и дотащить до княжеского терема, волнение в толпе еще больше усилилось, нагнетаемое гневным голосом священника, влекомого в княжий терем:

— Подлинно ли правду говорите вы, судьи, и справедливо судите, сыны человеческие? Беззаконие составляете в сердце, кладете на весы злодеяния рук ваших на земле.

— Отче, — вдруг раздался прямо возле его уха мягкий спокойный голос, прозвучавший явным диссонансом в крикливом всеобщем хоре.

Николай от неожиданности поперхнулся на полуслове и полуобернулся к говорившему.

Им оказался крепко держащий его под правую руку совсем юный дружинник. Глаза его смотрели на священника сочувственно.

Убедившись, что новоявленный обличитель обратил на него внимание и из-за криков толпы лишь он и сможет его услышать, юноша, еще ближе склонившись к уху священника, быстро произнес:

— Ежели жизнь не дорога, продолжай обличение свое и представ перед князем. Токмо пользы от того не будет никому, ибо на расправу наш князь скор, а на руку легок. Хорошо, если сразу голова с плеч скатится, а то ведь и под кнут своему кату отдаст. Тот тоже живота лишит, но в мучениях. — И, видя, что священник порывается что-то сказать, торопливо добавил: — Да ведаю я, что смерти не боишься, но глупо сие. Лучше помолчать чуток, тогда он в поруб посадит, к дружинникам Константиновым, кои ему верны остались. Не лучше ли вместо смерти мученической у воев храбрых и князю своему преданных дух поддержать?

— Кто же ты, годами младень, а речами муж, сединами убеленный? — спросил ошарашенный отец Николай, мгновенно осознавший всю правоту, а главное, глубинную мудрость слов своего конвоира.

Но к этому времени они уже миновали бурлящую толпу, изрядно приблизившись к княжескому подворью, и юноша вместо ответа лишь заговорщически приложил палец к губам.

Священник выполнил рекомендацию дружинника не без внутреннего сопротивления, ибо сказать хотелось многое, но… дружинник и впрямь был прав — чем попусту гибнуть, лучше попасть в поруб и принести страждущим слово утешения.

Однако, несмотря на все мысленные увещевания, которые он адресовал самому себе, совсем промолчать у него не вышло.

Хорошо хоть, что он сумел удержать себя от прямых обличений, а ведь несколько раз порывался, стоя у княжеского крыльца и глядя на Глеба, выпалить все, что думает об этом злодее, а потом пускай убивает или отдает на растерзание своему палачу.

Да, будет мучительная смерть, ну и что? Безмерная усталость, мутной, грязной водой безверия в добро и справедливость захлестнувшая тот крохотный огонек надежды, который сумел разжечь ярким пламенем Константин, все время подталкивала его на безрассудство.