Крест и посох

– А я думал, что мой голос как у князя, а он говорит – врага. Кому верить? – недоуменно вопросил Глеб съежившегося от страха возле жаровни Парамона и, вновь поворачиваясь к священнику, ловко пнул его острым носком сапога, целясь в пах. Судя по разом скорчившемуся у стены телу, удар пришел точно в это место. Однако стон очень быстро сменился торопливым хриплым шепотом:

– Да найдет на них смерть. Да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство в жилищах их, посреди их[71].

– Какой упрямый, – сказал с небольшим восхищением в голосе князь и, норовя угодить по ребрам, нанес еще несколько ударов ногами. Слово молитвы прервал стон. Он длился несколько дольше, чем в первый раз, и Глеб, удовлетворенно кивнув, уже собрался отойти, чтобы вновь заняться Константином, который начал понемногу шевелиться, приходя в сознание, как вновь услышал шепот священника.

Громко говорить от сильных болей в теле тот уже не мог, но шептать ему пока еще удавалось достаточно громко и отчетливо:

– Дождем прольет Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер – их доля из чаши[72].

– Вот ведь какое странное искушение Господь мне нынче посылает, – сокрушенно покачивая головой, обратился Глеб к палачу. – Взять да и отрезать не в меру длинный язык у одного из служителей Божьих. Ты сам об этом как мыслишь?

Парамон не думал никак. Губы его тряслись от нестерпимого ужаса, поскольку палач Глеба при всей своей жестокости был чрезвычайно набожен, регулярно ходил в церковь, причащался и исповедовался, и к тому же не забывал жертвовать на ее нужды немалые суммы. Словом, с Богом, который в его понимании был неразрывно связан, слит воедино с церковью, он до сих пор, как ему казалось, жил в мире и согласии, а тут... Но за него ответил отец Николай. С неимоверными усилиями он пытался приподнять свое избитое тело, шепча:

– В искушении никто не говори: «Бог меня искушает», потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого. Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью[73].

– Пусть будет так, что я сам искушаюсь, – почти весело уступил Глеб и, глядя с ненавистью на оказавшегося столь непокорным служителя Божьего, посуровевшим голосом отрывисто бросил Парамону: – Гвозди мне и молоток!

Видя, что палач мешкает, просительно и жалко глядя на князя, он прикрикнул:

– Ну! Живо!

Многолетняя привычка к безусловному повиновению вместе с ужасом при виде таких самолично учиняемых зверств сыграли свою роль, и вскоре Парамон уже держал в трясущихся руках гвозди и молоток, боязливо протягивая их Глебу. Тот глянул на них придирчиво, хмыкнул удовлетворенно, оставшись доволен осмотром, и приказал:

– Их пока у ног моих оставь, а сам подсоби служителю Божьему подняться. Видишь, сил не хватает попу, – и распорядился вдогон: – Да к стенке его прислони, чтоб не завалился.

Затем он медленно нагнулся, выбрал два самых длинных, сантиметров по двадцать, гвоздя, в другую руку взял молоток и шагнул вперед, скомандовав палачу:

– Руку его правую подними в сторону и прислони к стене покрепче. Вот так и держи.

После чего он деловито, будто всю жизнь только этим и занимался, прислонил острый гвоздь к запястью руки отца Николая и принялся точными сильными ударами молотка прибивать его.

Священник не кричал. Он лишь сдавленно охнул, из глаз его непроизвольно брызнули слезы от нестерпимой боли, но крик усилием воли удерживался где-то там, в глубине груди.

– Больно? – участливо осведомился Глеб, когда уже завершил свой труд и вогнал гвоздь чуть ли не по самую шляпку. Не дождавшись ответа, он порекомендовал заботливо: – А ты потерпи, отче. Господь терпел и нам велел. А чтоб духом возвыситься, вспомни про страдания Христа на кресте. Я тебя, правда, к стене прибил, ну тут уж извини, нет под рукой у меня ничего такого. К тому же, поучительно заметил он, – ежели бы я тебя к кресту прибил, то ты возгордиться бы мог, а это грех смертный, особливо для священнослужителя.

Повернувшись к Парамону, он коротко приказал:

– Левую руку!

Сил сопротивляться у отца Николая почти не было, но и тех, что оставались, вполне хватало, чтобы успешно противодействовать трясущимся рукам палача.

– Экий ты немощный, – досадливо крякнул Глеб и, крепко ухватив руку священника, без особых усилий преломил слабое противодействие отца Николая.

– Теперь так и держи, – распорядился князь-палач, установив руку священника в нужном положении. И вновь тонким неприятным звуком отозвалась кость, пробиваемая железным гвоздем. Впрочем, все это заглушалось звонким ударом молотка по металлу.

Закончив работу, Глеб отер рукой выступившую на лбу испарину и отошел на пару шагов назад, чтобы полюбоваться итогом своих трудов.

– И язык не отрезал, а видишь – молчит, —назидательно заметил он скорчившемуся у стены Парамону, который был уж не в силах даже отодвинуться от пригвожденного к стене тела. – Стало быть, по-моему вышло, – удовлетворенно кивнул он, но в этот миг вновь раздался отчетливый шепот священника:

– Да не скажет враг мой – я одолел его. Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь[74].