Крест и посох

Рокот в толпе продолжал нарастать, но недовольство не успело перейти в бунт – полусотня конных дружинников, появившаяся со стороны дороги, идущей от главных городских ворот прямиком к храму, приглушила на время настороженное ворчание людей. Они прямым ходом пробивались к храму, имея явную цель схватить дерзкого бродячего попа. Отец Николай, скрестив руки на груди, молча глядел на приближающихся, не делая ни малейшей попытки скрыться от воинов. Спасение пришло из толпы. Сразу чуть ли не десяток рук сдернули его с возвышения, на котором он находился, и, практически насильно, потащили прочь от всадников. Пока те продирались через неохотно расступающуюся толпу, отец Николай оказался уже на краю площади, увлекаемый за собой шустрыми мужиками к воротам близлежащего дома, принадлежащего, как оказалось, церковному златарю[59]. Хозяин дома со странным прозвищем Кондак[60], оказался весьма приветлив и красноречив в своих попытках убедить отца Николая хотя бы на несколько дней затаиться и никуда не выходить из дома.

Впрочем, старания его оказались напрасными, поскольку на следующий день, аккурат после заутрени, когда палящие лучи летнего солнца еще не вошли в свою полную силу, лишь лаская, но не жаля лица горожан, отец Николай продолжил свою гневную проповедь.

На сей раз народ возмущался значительно громче. Вместо робкого шепота и разговоров вполголоса то и дело слышалась полнозвучная речь, а зачастую и выкрики. Когда же дружинники ухватили под руки отца Николая, чтобы свести его вниз и дотащить до княжеского терема, волнение в толпе еще больше усилилось, нагнетаемое гневным голосом священника, влекомого в княжий терем:

– Подлинно ли правду говорите вы, судьи, и справедливо судите, сыны человеческие?! Беззаконие составляете в сердце, кладете на весы злодеяния рук ваших на земле[61].

– Отче, – вдруг раздался прямо возле его уха мягкий спокойный голос, прозвучавший явным диссонансом в крикливом всеобщем хоре. Николай от неожиданности поперхнулся на полуслове и полуобернулся к говорившему. Им оказался крепко держащий его под правую руку совсем юный дружинник. Глаза его смотрели на священника сочувственно. Убедившись, что новоявленный обличитель обратил на него внимание и из-за криков толпы услышать его сможет лишь Николай, юноша, еще ближе склонившись к уху священника, быстро произнес:

– Ежели жизнь не дорога, продолжайте обличение свое и представ перед князем. Только пользы от этого не будет никому. На расправу наш князь скор, а на руку легок. Хорошо, если сразу голова с плеч скатится, а то ведь и под кнут своему кату отдаст. Тот тоже живота лишит, но в мучениях, – и, видя, что священник порывается что-то сказать, торопливо добавил: – Ведаю, что смерти не боитесь, да глупо сие. Лучше промолчать чуток, тогда он в поруб посадит, к дружинникам Константиновым, которые ему верны остались. Не лучше ли вместо смерти мученической у воев храбрых и князю своему преданных дух поддержать?

– Кто же ты, годами младень, а речами муж, сединами убеленный? – лишь переспросил ошарашенный отец Николай, мгновенно осознавший всю правоту, а главное, глубинную мудрость слов своего конвоира. Но к этому времени они уже миновали бурлящую толпу, изрядно приблизившись к княжескому подворью, и юноша вместо ответа лишь заговорщически приложил палец к губам.

Священник выполнил рекомендацию дружинника не без некоторого внутреннего сопротивления. Безмерная усталость, захлестнувшая мутной грязной водой безверия в добро и справедливость тот крохотный огонек надежды, который сумел разжечь ярким пламенем Константин, все время подталкивала его на безрассудство.

Несколько раз он порывался, стоя у княжеского крыльца и глядя на Глеба, выпалить все, что думал об этом злодее. Пусть убьет или даже отдаст на растерзание своему палачу. Да, смерть будет мучительная, ну и что. Зато она же одновременно станет избавлением от тех горьких разочарований, последнее из которых, произошедшее уже здесь, в тринадцатом веке, окончательно добило его.

Получается, что не только в глубоком, насквозь материализованном двадцатом столетии, но и здесь, в средневековье, творится все время одно и то же. Ликуют негодяи, радуются злодеи, примеряют на себя великокняжескую шапку братоубийцы, а добрые люди должны и тут страдать и мучиться. Так не лучше ли сразу покончить счеты со всем, что так терзает его душу, и неужто вечный сон не стоит самой что ни на есть мучительной боли, предшествующей ему.